Валерий Иванович Родин. Моё цветаеведение.

На одном из Интернет-форумов, посвященных культуре, редакция газеты «В ногу с жизнью» обнаружила поразительное свидетельство: «Лучший в России специалист по творчеству Марины Цветаевой работает на факультете ВМК МГУ». Далее указывались инициалы, по которым нам совсем нетрудно было вычислить Валерия Ивановича Родина. Сам Валерий Иванович с приведенной в Интернете характеристикой не согласился, сказав, что это лишь чье-то частное мнение. Рассказ Валерия Ивановича о его литературном увлечении мы приводим ниже. Наш первый вопрос был о том, что именно привело Валерия Ивановича Родина, математика, к столь гуманитарной тематике, как творчество Марины Цветаевой…

Известно, что математики-то как раз в первую очередь интересовались подобными вещами. Скажем, Павел Сергеевич Александров был одним из тех, кто очень часто посещал концерты в Консерватории. Его пускали просто так, - его там все знали, и он даже мог провести за собой целую цепочку своих студентов, которые тоже хотели послушать.

          У меня еще со школы был интерес к тому, что называют Серебряным веком. Тогда были известны А. А. Блок и С. А. Есенин, причем Есенина практически не издавали, - он считался упадочническим поэтом. Блок издавался больше, - его томик был издан даже в большой серии «Библиотеки поэта» в 1946 году. Но такого массового интереса, какой возник потом, тогда еще не было. А мне и тогда это почему-то было интересно. У моей двоюродной сестры был томик Есенина. Я его взял и практически весь переписал к себе в тетрадку, - другой возможности найти стихи Есенина не было. Интересно, что я многое из того, что записал тогда, помню до сих пор. А о других деятелях Серебряного века тогда вообще и разговора не было.

Одна из первых встреч с этим явлением у меня произошла на третьем курсе (мехмата МГУ - прим. ред. ). Я сидел на лекции с однокурсницей, и у нее лежала старенькая-старенькая книжица брошюрного типа. Я заглянул - там какие-то стихи. Я спросил, что это за стихи, а она говорит, что был вот такой поэт Николай Гумилев. Я попросил почитать, - она нехотя, но дала. Издание было старое, еще революционных времен. Оказалось, что она происходила из семьи потомственных учителей, и у них дома в центре Москвы была огромная библиотека, собиравшаяся еще от бабушек и дедушек. Там я впервые узнал о Бальмонте, о других поэтах Серебряного века, - стало интересно. Я брал у нее какие-то книги почитать вплоть до окончания университета.

          А было еще такое событие. К нам на курс пришел новый студент - Алексей Брониславович Сосинский (ныне известный математик). Оказывается, он прожил почти всю жизнь до этого во Франции и в Штатах вместе с родителями, окончил Нью-йоркский университет, и в конце пятидесятых годов его родителям разрешили вернуться в Россию. Родители его были русскими эмигрантами, выехали во время революции. Мальчишкой отец Алексея, Владимир Брониславович Сосинский (это - литературное и обиходное имя; настоящее имя - Бронислав Брониславович Сосинский - прим. ред. ), участвовал в белом движении. Через Галлиполи в Турции они попали сначала в Чехословакию, потом во Францию. Во время Второй мировой войны отец воевал на стороне Франции, был награжден орденом «Военный Крест». После войны родители Алексея переехали в Штаты, где работали в нашем аппарате при ООН. Они просились вернуться, - им долго не разрешали, но, в конце концов (в 1960-м году), разрешили. Алексей (старший сын) пришел к нам на мехмат на второй курс. Мы тогда были не более чем знакомы друг с другом, а в конце учебы он женился на моей одногруппнице, и у нас завязалась дружба семьями. Родители Алексея никак не могли получить жилье в Москве и сняли дачу в Подмосковье. И как-то Алексей с женой Мариной пригласили нас к себе, посмотреть, как они живут. Оказалось, что родители Алексея привезли с собой много литературы, и у них была большая библиотека.

Я пообщался с мамой Алексея Ариадной Викторовной. Она работала переводчиком. Позже я узнал, что она - одна из трех дочерей Виктора Михайловича Чернова, одного из основателей партии эсэров, депутата Государственной думы, председателя Учредительного собрания. Естественно, он оказался в эмиграции. Его дочери в конце концов осели в Париже, где жили с матерью. И три сестры вышли замуж за трех друзей-белоэмигрантов, которые вместе учились в кадетском корпусе, вместе через Галлиполи эмигрировали из России и вместе обосновались а Париже. Двоими из троицы друзей были  Владимир Брониславович Сосинский и Вадим Леонидович Андреев, сын Леонида Андреева (так Алеша Сосинский стал родственником Леонида Андреева).

          А в 1925 году состоялся переезд Цветаевых в Париж. Тогда у них родился сынишка. (Они решили переехать во Францию из Чехословакии, так как там жить было уже совсем тяжело). Переехали сначала без отца, - он присоединился позже. Жить им было негде, и именно мама Черновых предложила Марине Ивановне пожить у них. И Цветаева с дочерью и маленьким сыном жили в доме, который снимали Черновы. Жили практически как одна семья, девочки были примерно одного возраста - 16-18 лет - и очень дружили. Впоследствии Цветаевы сняли дом сами, но дружеские отношения между семьями сохранились.

          Так что Ариадна Чернова - сравнительно близкая подруга Цветаевых. Она, естественно, всех, кто был в то время вокруг, знала (например, Константина Бальмонта).

          Вот мы с Ариадной Викторовной и разговорились тогда, а я еще очень немного знал о Цветаевой, да и прочитать было негде, в общем-то. В самом деле, первая - тоненькая - книжка Цветаевой вышла в СССР только в 1961 году[i]. В Москве жила дочь Цветаевой, Ариадна Сергеевна, и книжка эта вышла ее заботами. Потом, в 1965 году, вышел уже том в большой серии «Библиотеки поэта»[ii].

          Так я узнал о существовании такого явления, как Марина Цветаева. Я стал следить, вышло ли что-нибудь, чтобы почитать. Конечно, я мог брать книги у Сосинских, но часто ездить было неудобно. Так что у меня возник интерес, но удовлетворить его было очень сложно. Но все книги, которые можно было купить, я покупал. Я отслеживал все, что появлялось по Серебряному веку. Собирал газетные статьи, публикации, что-то переписывал.

          Потом появился факультет ВМК, и я перешел работать сюда. В редакции газеты «В ногу с жизнью» я был литературным редактором. Вокруг газеты сформировался очень хороший коллектив, новые люди приходили и ужé не уходили, потому что было интересно. Так организовался клуб «Ваганты». Собирались частенько у меня. Часто просто звонили: «Валерий Иванович, можно, мы придем в гости?». Я говорил: «Конечно, пожалуйста, приходите!» У меня можно было книги брать. То интересное, что выходило в нашей печати, у меня, как правило, имелось. Был блокнот, в котором всё записывалось, как в библиотеке. У меня было много репродукций живописи и графики, и мы устраивали выставки. Например, здесь, на факультете, была организована выставка репродукций М. К. Чюрлёниса. В основном бралось что-то из моих запасов; Боря Березин тоже помогал.

          Потом в этот клуб стали приходить ребята с других факультетов, и однажды одна пара с экономического факультета сообщила мне, что существует кружок любителей творчества Цветаевой, который регулярно собирается и устраивает цветаевские вечера. Я поехал туда; это было в конце семидесятых - начале восьмидесятых годов. Кружком этим руководил Лев Абрамович Мнухин, один из самых уважаемых сейчас цветаеведов. Сам он по образованию инженер, не профессионал в области литературоведения, но очень хороший организатор и активный деятель, - он познакомился со всеми теми, кто занимался Цветаевой. Кружок устраивал цветаевские вечера в различных библиотеках. Через кружок стало расширяться мое литературоведческое общение. Там можно было почитать какую-то переписку, которая не публиковалась, но дошла через знакомых. Кто-то привозил из-за границы изданные там книги. Например, вышел блестящий двухтомник цветаевской прозы, которой здесь у нас тогда еще не было, - я попросил, и мне сделали копию. Письма Цветаевой выходили первый раз тоже за границей. На такие вечера приезжали и профессиональные цветаеведы - например, Виктория Швейцер, Симон Карлинский (известный в мире специалист, - он, к сожалению, умер уже). Так что круг общения там был достаточно широкий, и появлялась возможность узнавать все больше и больше. А тогда важно было удовлетворить, прежде всего, биографический интерес, потому что эмигрантская литература была практически отрезана. И мы узнавали многое об обстоятельствах жизни Цветаевой, изучали переписку, читали ее воспоминания (о Н. С. Гончаровой, например, где было много биографических данных).

          Потом стали открываться мемориальные музеи - дома творчества. Было время, когда факультет ВМК сотрудничал с КАМАЗом. И наши студенты-старшекурсники, программисты поехали по приглашению в Набережные Челны, провели там пару летних месяцев, выполнили какие-то работы. И среди этих студентов были ребята из группы, у которой я был куратором, с которой хорошо и тесно дружил, близко общался как раз на поэтические темы. И я поехал к ним в гости, а заодно заехал в Елабугу, нашел дом Цветаевой, посетил краеведческий музей, был на кладбище, где по первым сведениям была могила Цветаевой. Я не знаю, что там сейчас, а тогда была лишь поставленная Анастасией Ивановной Цветаевой табличка: «В этом углу кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева». Где именно находится сама могила, до сих пор неизвестно. Может быть даже, это и не столь важно… Потом мы уже вместе с ребятами и девчонками устроили вылазку в Елабугу, - я до сих пор в восторге от той поездки.

          Случались и иные события.

          Меня познакомили с Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной. По образованию она была врач-хирург, и во время войны она работала в госпитале в Москве, но из-за контузии вынуждена была демобилизоваться, и ей дали жилье в Москве, в том доме, где до 1922 года жила Цветаева. Она узнала, что это за дом, и впоследствии, когда дом был уже практически расселен, она категорически отказалась переселяться, сказав: «Никуда я не поеду. Это - цветаевский дом». Она участвовала в цветаевском движении, и ее заботами с помощью многих известных писателей и Дмитрия Сергеевича Лихачева этот дом был освобожден и отдан под музей Цветаевой. Сама она жила в этом доме долго-долго, до самого открытия музея, а потом переехала в другое место. Я бывал у нее в гостях задолго до открытия музея. Она водила меня и по второму этажу, где жила Цветаева.

          Чем-то и я помог. Так случилось, что я познакомился с бабулей, которая в молодости (в момент знакомства со мной она уже была на пенсии, проработав много лет архитектором) жила в Малаховке под Москвой, где по соседству снимали дом сёстры мужа Цветаевой Сергея Яковлевича Эфрона - Лиля и Вера. Она была с ними знакома, от них у нее остались какие-то фотографии, документы, что-то еще… Когда я сказал об этом Мнухину, он сразу загорелся, и я его привез, познакомил. И этими документами пополнилась его цветаевская копилка «Всё о Цветаевой», составившая позже основу экспозиции Дома-музея Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке.

          Ко мне попало берлинское издание 1922 года цветаевской «Царь-девицы» (ее издали тогда еще и в Москве). Про это издание я читал и знал, что вышло оно еще до выезда Цветаевой из России, причем без ее правки. И когда ей дали уже вышедшее издание, она пришла в ужас от большого количества опечаток и неточностей. Поэтому она сама, лично, выправила те экземпляры, которые к ней попали. И там 19 исправлений, сделанных ее рукой. В том экземпляре, который достался мне, были эти исправления и посвящение, написанное рукой Марины Цветаевой: «Дорогому Евгению Николаевичу Чирикову - с которым меня роднит двойная любовь: к сказочной Руси - и к его дочке Людмиле». (Людмила Чирикова, дочь известного писателя Евгения Чирикова, художница, занималась оформлением книги). Этот экземпляр хранится у меня и сейчас. Я посмотрел издание «Большой серии», где, как  утверждалось, эти исправления были учтены, и увидел, что почти всё исправлено, но вот одно - и не просто корректорская правка, а исправление, существенно меняющее смысл текста, - не внесено. И мы сделали сколько-то фотокопий (тогда это было сложно, Таня Грацианова мне помогала), передали их Мнухину. И Анна Александровна Саакянц, главная наша цветаевед (она, к сожалению, уже ушла из жизни), тоже получила эти фотокопии. А тогда к 100-летнему юбилею готовилось первое большое собрание сочинений Цветаевой. И хотя все с этой правкой соглашались, но правку снова не учли. Я потом спросил: «Анна Александровна, как же так вышло?», а она ответила: «Это в такой спешке делалось, что мы закрутились и просто забыли внести это исправление». И до сих пор «Царь-девица» выходит без этого исправления. Я никак не могу добиться внесения этого исправления, хотя автограф (посвящение Чирикову) из моего экземпляра был потом опубликован в большом иллюстрированном цветаевском альбоме. Я удивляюсь, как порядочные цветаеведы, читая вот это, не замечают явного несоответствия с цветаевскими возможностями и с тем, как она относилась к своему Слову. Ну не могла она такое написать. А они пропускают…

Примерно в 1950-м году Ариадной Сергеевной (дочерью Марины Ивановны) в ЦГАЛИ была отдана почти вся переписка и почти все дневники Цветаевой с запретом публикации до 2000 года. И все мы ждали 2000-го года, когда всё это выйдет. И оно вышло, и оказалось, что какие-то вещи мы уже знали. Например, тот же Владимир Брониславович Сосинский привез по просьбе К. Б. Родзевича письма Цветаевой к Родзевичу (в письмах Цветаева называет его «Радзевич» - прим. ред. ) и передал их Ариадне Сергеевне. Она отдала письма в ЦГАЛИ, и они ждали своей публикации. Но пару писем Ариадна Сергеевна показала Саакянц, - та их переписала, и эту пару писем мы знали. Основная же масса писем увидела свет после 2000-го года.

Так что сейчас биография Марины Ивановны Цветаевой, в общем-то, известна. С материалами стало гораздо проще. Вышел большой семитомник[iii], затем три дополнительных тома[iv]. Есть и другие значительные издания.

Стали открываться музеи. Дом в Борисоглебском переулке, который сейчас является основным домом-музеем Цветаевой. К сожалению, дом в Трехпрудном переулке не сохранился, есть только его рисунки.  Открылся дом-музей в Александрове. Там они с сестрой жили в 1915 году. Там у Марины Ивановны родилась дочь, а Анастасия Ивановна ждала сына. Они проводили там лето, к ним приезжал Осип Мандельштам. В Александрове уже давно проводятся цветаевские праздники в последнюю неделю июня, - мы, естественно, на всех этих праздниках были. Поначалу местные власти ограничивали эти праздники - только для своих, для избранных, где-то в библиотеке, - тогда информацию о таких мероприятиях нельзя было широко публиковать, но мы все равно как-то проникали. Потом всё это стало доступно и свободно, открылся музей. Естественно, я тоже как-то в этом поучаствовал, - я со всеми там был знаком, конечно. Один из создателей музея в Александрове В. С. Коваленко написал книгу о его пути[v]. Он поэт и кристаллограф, старший научный сотрудник ВНИИСИМСа. Наш кружок в его книге упоминается. Потом в Болшево открылся музей. Там обычно в сентябре устраивались цветаевские чтения, мы на них ездили. Потом Цветаевский костер в Тарусе, - это первое воскресенье октября. Позже других музеев там тоже открылся Дом Цветаевой. На самом деле это не дом Цветаевой, а дом Добротворских. Добротворские были друзьями Цветаевой, и у та них бывала. Цветаевская же дача в Тарусе не сохранилась, ее разрушили где-то в 50-е годы. Илья Эренбург писал, что всё это происходило у него на глазах, а он ничего не мог сделать.

Так что каждый год бывало по нескольку цветаевских мероприятий. На них всегда узнавали что-то новое, общались. В последние годы я от этого отошел, - ходить стало трудно, - но мы уже практически всё знаем. Иногда я бываю в доме в Борисоглебском, там меня еще помнят. Там очень хороший книжный киоск, и в нем всегда есть что-нибудь, оставленное для меня. Они сами издают книги в сотрудничестве с издательством «Эллис Лак». Именно так были изданы 7 томов и 3 дополнительных тома, многое другое. Как только им становится известно что-то новое, они сразу же это публикуют.

Сейчас изучение жизни и творчества Марины Цветаевой перешло в литературоведческую стадию. Биография практически вся известна, фактография доступна, хронология творчества расписана чуть ли не по часам. Началась пора литературоведческой работы - истолкование, привязывание и так далее. Отмечу, что многое было сделано не профессионалами-филологами, а, что называется, любителями, энтузиастами. Это и Мнухин, и Катаева-Лыткина, и Екатерина Ивановна Лубянникова, программист по образованию, из Санкт-Петербурга. Она одно время заинтересовалась, потом стала заниматься и ушла из программирования в цветаеведение. Она умудрялась по знакомым доставать письма, открытки, представляла их на наших вечерах, и потом это шло в цветаевскую копилку дома-музея. 

У Цветаевой была очень тяжелая биография (это очень подействовало на меня, когда я только начал об этом узнавать). Сложная натура, сложная жизнь. Познакомиться с поэзией Цветаевой было легче, чем с материалами о её жизни, - поэзия более-менее издавалась у нас. Кроме, конечно, «Лебединого стана», кроме «Перекопа», которые до 1963-го года лежали в Базельском университете, и только тогда, опубликовавшись на Западе, стали потихоньку проникать сюда. В общем-то, с поэзией было почти всё понятно. А важно было понять взаимосвязи между произведениями Цветаевой и ее жизнью. Очень биографичны «Поэма Горы», «Поэма конца». А что меня сильнее всего поразило, - это ее проза. Проза автобиографична, хотя всегда не о себе, о ком-то, - но на фоне общения с этим человеком, в своем присутствии. Оказалось, что она - совершенно потрясающий прозаик, с потрясающим чувством русского слова. Она могла до десяти раз уточнять какую-то фразу, меняя ее, добавляя французские или немецкие слова - если не хватало русских - до тех пор, пока то, что она хотела сказать, не становилось однозначно понимаемым. А этого очень трудно добиться. Главная загадка Цветаевой - как при такой жизни, как у нее, она могла так творить (а творила она всю жизнь, до самого конца). Это очень тяжело укладывается в голове. Нам сейчас трудно представить даже, как это было. Временами и здесь, и в эмиграции она очень сильно голодала, не на что было купить еду. И при этом она все время работала. Писала стихи, письма. Готовила вечера. Писала небольшие вещи для русскоязычных газет. Нужно было пробивать каждую публикацию. Ее там, конечно, очень уважали и даже любили, несмотря на настороженное отношение эмигрантских кругов к ее супругу Сергею Яковлевичу Эфрону. Но даже такие ехидные и злоязычные поэты, как Ходасевич, ее очень уважали, и что касается ее литературных достоинств, никогда не могли ничего плохого сказать. А она работала. Если бы она не работала, то ее семье совсем нечего было бы есть. Находясь в Чехии, она, как все беженцы, получала пособие от правительства Масарика, да плюс Сергей Яковлевич получал какое-то пособие как студент. Вот так они и жили. А остальные доходы - от того, что она наработает и где-то сумеет опубликовать.

Поэты вообще от большого счастья не пишут. В жизни Цветаевой было очень много ударов, бедствий. Одним из таких сильных ударов была для Цветаевой смерть дочери. О дочери Ирине, пока та росла, Цветаева много писала (например, в «Повести о Сонечке»). А когда случилась эта трагедия, на Цветаеву стали нападать: стали обвинять, что она виновата, что она упустила и всё такое прочее. К сожалению, даже самые близкие люди, - даже Елизавета Яковлевна ей написала нехорошее такое письмо… В это же время у Анастасии Ивановны умерли сын и муж. Такое тогда было время, такие голодные года, что хоть кого-то важно было спасти, хоть как-то выжить... Марина Ивановна со старшей дочерью Алей с трудом сумели выжить. В биографической прозе Цветаева описывала свои поездки в деревни с целью менять что-то на пищу. И дальше надо было жить, а там - новые беды, новые трудности…

Есть поэты, стихи которых очень легко запоминаются. А стихи Цветаевой очень трудно запомнить. И я не возьмусь читать ее вслух - только про себя (в отличие, скажем, от Гумилева или Есенина). Она очень трудночитаема, а некоторые  ее вещи практически не понимаемы. Например, знаменитая «Поэма Воздуха». Эту поэму прочитать легко, а вот понять - очень сложно. Ее истолковывали наши крупнейшие специалисты по поэтике, великие литературоведы, но она до сих пор не понята. Михаил Леонович Гаспаров, знаток языков и мировых культур, первым издал «Поэму Воздуха» со своим обширнейшим комментарием^[vi]. Но, в конце концов, он признался, что сам ничего там не понял. И это при внешней простоте сюжета - выполненный Чарльзом Линдбергом первый в мире перелет через Атлантический океан... Один раз в жизни Цветаева встретилась с Ахматовой. В 1941-м году, в начале июня. И прочла ей «Поэму Воздуха». Ахматова сказала ей, что это выше ее понимания, и ушла. Хлебникова понять легче, чем «Поэму Воздуха». Но, читая эту поэму, чувствуешь огромную сокрытую в ней глубину. 

У Цветаевой есть много стихов, посвященных Ахматовой, но виделись они лишь однажды. В 1915 году Цветаева была в Питере, а Ахматовой как раз там не было - она жила в Слепнево (Гумилев был на войне). В одном из своих очерков (о поэте Михаиле Кузмине) Цветаева описывает литературный вечер в Санкт-Петербурге, где она познакомилась с Кузминым (в Питер она приезжала к издателям своей второй книжки). Там были Есенин, младший Каннегисер (впоследствии застреливший председателя петроградской ЧК Моисея Урицкого - прим. ред. ), Кузмин, а вот Ахматовой не было. И Цветаева пишет, что всё, что она там читала, она читала Ахматовой, что всё, что она там делала, она делала для Ахматовой. Но Ахматовой там не было. Цветаева уважала Александра Блока как мэтра, а Анне Ахматовой поклонялась, всегда и поэтически, и по-человечески ставя ее выше себя. Впоследствии жизнь совсем развела Цветаеву и Ахматову. У Цветаевой была переписка с Борисом Пастернаком, а вот с Ахматовой общения практически не было. У Ахматовой были свои трудности, и переписка с эмигрантами могла бы стать последней каплей. Но когда Цветаева приехала в СССР, ей один раз удалось встретиться с Ахматовой.

Каждое поэтическое произведение Цветаевой по-своему интересно и поражает по-своему. Например, «Вечерний альбом» (я узнал его позже, чем некоторые другие сборники) - это совершенно девчачьи, детские стихи, но мне они кажутся потрясающими, и по глубине они не хуже, чем «Поэма Горы» и «Поэма конца». Ясно, что там и слова разные, и чувства, и мысли разные, но по своим качествам каждое произведение - как большая гора. Причем эти горы друг друга никак не заслоняют.

Говорят, что поэзия сама себя должна показывать. Читаешь, мол, стихи, и понимаешь: великие. Конечно, есть и такое. Но когда знаешь, откуда эти стихи взялись, «из какого сора растут», то они действуют еще сильнее. Особенно в таких неоднозначных и трудно воспринимаемых стихах, как у Цветаевой, когда неясно, что имеется в виду, а тебе понятно, откуда та или иная фраза, - это интереснее гораздо, понимание гораздо глубже становится. Со мной много спорили по поводу того, что стихи должны быть сами по себе, а биографию поэта знать ни к чему, что если стихи хорошие, то они хорошие, а если плохие, то в любом случае плохие, и всё такое прочее. Но я всё-таки очень советую тем, кому интересна поэзия, постараться не только прочитать стихи и как-то их оценить, но еще и узнать по крайней мере побольше про автора и по крайней мере откуда они взялись и чем были навеяны, потому что интерпретировать стихи гораздо труднее, чем прозу.