Клуб выпускников МГУ: "Нет, не весь я умру..."

Утратившие - это наше поколение. Примерно те,
кому сейчас между 30-ю и 45-ю годами.
Те, кто вошёл в годы революции уже оформленным,
уже не безликой глиной, но ещё не окостенелым,
ещё способным переживать и преображаться,
ещё способным к пониманию окружающего
не в его статике, а в становлении.

Роман Якобсон. О поколении,
растратившем своих поэтов (1930)

Доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института мировой культуры МГУ, ведущий научный сотрудник Института языкознания Российской Академии наук, основатель и главный редактор журнала русской и теоретической филологии "Philologica", автор около 200 научных работ, стиховед, языковед, литературовед, историк науки. Исследователь XVIII века, Пушкина, авангарда и постмодернизма. Издатель трудов Г.О. Винокура и Б.И. Ярхо. Читал лекции в Гарвардском и других заграничных университетах. Дважды баллотировался в Российскую Академию наук (недобирая одного-двух голосов). Всё это - к неполным 44 годам...

Впечатляет. Но масштаба личности не передает.

Хорошо помню заседание Научного студенческого общества филологического факультета МГУ 13 декабря 1985 года. Был заявлен доклад студента, кажется, четвертого курса Максима Шапира "Поэзия и современная культура".

О нем уже тогда ходили слухи. Маленькая аудитория была полна. Сзади настороженно сидели профессора - руководители НСО. Шапира ждали, кажется, к 18.00. Он не пришел. Пошли искать. Величественная фигура докладчика вплыла в аудиторию с двадцатиминутным опозданием. "Извините. Сидел в библиотеке. Зачитался".

Все: и профессора, и студенты - возмущенно зашипели. Он с самого начала повел себя не как студент, а как власть имеющий. Как царь филологии.

И доклад оказался не робкими культурологическими экзерсисами, какие тогда поощрялись на филфаке (напомню: еще существовала советская власть с обязательным марксизмом), а фундаментальным размышлением об основах культуры. Шапир сразу обозначил три глобальные сферы современной культуры: материальную культуру, духовную и быт. Все новое создается в культуре; быт аккумулирует отработанные культурой смыслы, хотя и претендует иногда на то, чтобы казаться культурой (как в постмодернизме). В духовной культуре существуют три области, возникшие в процессе распада ритуального континуума и несводимые друг к другу: религия, искусство и наука. И если первоначально наивысшим аксиологическим статусом обладала религия, а затем искусство, то теперь, утверждал Шапир, таковой перешел к науке.

Собственно, это и было главным. Признавая равноценность трех областей духовной культуры, он не скрывал своего сциентизма. И если почти все мы - его старшие и младшие современники - выражаем себя через филологию, привнося в науку субъективные черты (чаще всего слабости), то он до такой степени осознавал объективность научного познания, его "принудительную истинность" (его слова) как моральный императив, что принял научность как нравственный закон своей жизни, подчинил себя ей - и стал ее воплощением. Воплощением филологии как точной науки.

"Основным содержанием собственно научной этики является этика языка, то есть строгое соблюдение норм научного языкового поведения", - настаивал он. Терминологическая точность, логическая непротиворечивость, аутентичность цитат, полнота ссылок - все это он предъявлял сам и требовал от других. Рядом с ним нельзя было небрежно думать. Стыдно было показать сомнительную работу - лучше вообще не писать!

Но в нем не было ничего от академического занудства. Это была на редкость артистическая личность: недаром же он в юности руководил школьным театром, а за несколько лет до смерти снялся в кино в маленькой роли персидского шаха. Трудно представить себе более изысканную филологическую прозу, более изысканного собеседника. Филологический артистизм пронизывал его натуру: легкий изящный понятный почерк, речь, в которой (без нарушения законов жанра!) равно были уместны и высоты абстракции, и соленая шутка ("Мы - филологи", - любил повторять он за Ницше), отношение к книгам. Незабываем этот кабинет с письменным столом у окна, на котором никогда не было растрепанных бумажных куч и книжных завалов, долженствующих изобразить занятость и вдохновение хозяина, а на самом деле выражающих небрежность его мысли. Шапир работал, как мыслил, - аккуратно и точно. Из кабинета на всю трехкомнатную квартиру расползались ровные ряды книжных полок. Гуманитария не удивить обилием книг; удивительно было, как с ними обращался Максим Ильич. На его полках стояла, кажется, не только вся русская поэзия, история филологии, но и вообще значительная часть истории науки. Все это было прочитано, освоено, все было в работе. Но как это выглядело! Никаких подчеркиваний, никаких растрепанных суперобложек, никаких торчащих закладок. Надо было видеть, как любовными полукруглыми движениями правой руки Максим Ильич поправлял книги, чтобы они стояли ровно, одна к одной. Он относился к книгам с трепетом - и они отвечали ему тем же: любая из них в его руках становилась интересной, оживала, как трубы органа оживают под клавишами умелого органиста.

Опустел кабинет. И письменный стол как остывший алтарь...

Точность не была для него самоцелью. Неточность, приблизительность знака влечет за собой неточность смысла, а именно смысла он взыскал. Еще в юности написал он поразительную работу, которую почти никому не показывал и которая передает его самые, если так можно выразиться, интимные научные мысли, - "Cultura humana sub specie energeticae" ("Человеческая культура с энергетической точки зрения"). В ней он безо всякого шарлатанства, с подробными выкладками доказывал, что смысл преодолевает ограничения, накладываемые на передачу информации скоростью света.

Его называли "последним романтиком точного литературоведения". Это неверно: скорее, он был последним классиком. Не случайно его образцом был М.Л. Гаспаров, которого он пережил меньше чем на год. И, как классик, он противостоял всякому произвольному отношению к истине. Девиз нынешних кремлевских политтехнологов: "Правда - это не то, что было на самом деле, а то, что люди об этом говорят", - был прямо противоположен мировоззрению Максима Ильича. Нетрудно понять, как он относился ко всему происходящему.

Будучи всесторонне образованным филологом, он почти все силы отдал стиховедению. Казалось бы, что тут можно сделать после Гаспарова и рядом с ним? Однако Шапир находил точное решение таким вопросам, на которые не только Гаспаров, но и вся предшествующая научная традиция давала приблизительные ответы. Так было, например, с проблемой стиха и прозы, различие между которыми со времен Тынянова видели в так называемой "двойной сегментации" (синтаксической и стиховой) текста. Критически проанализировав эту концепцию, Шапир пришел к поразительному выводу о том, что "стих - это четвертое измерение текста", которое "моделирует вечность или то, что под ней подразумевается". И если "как категория мира физического вечность нам не дана", то в стихе она становится реальностью.

Научная результативность, убедительность и привлекательность работ Шапира во многом объясняются тем, что он владел подзабытым искусством диалектики - и в сократовском, и в гегелевском смысле. Изучая закономерности развития стиха, он не отрицал и роли случая - например, при исследовании ранней поэзии Ломоносова. "Я предполагаю обосновать тезис, абсурдность которого с позиции здравого смысла кажется прямо-таки вопиющей <...> - Так начинается статья "У истоков русского четырехстопного ямба: генезис и эволюция ритма": - Мне предстоит доказать, что дворцовый переворот, в результате которого на престол взошла Елисавета Петровна, непосредственно отразился на ритмической структуре русской силлаботоники". Вам это кажется невероятным? Прочитайте статью, и всякие сомнения отпадут.

Одна из сквозных оппозиций, проходящих через многие статьи Шапира, - противопоставление дискретности знаков и континуальности смысла. И внешний рисунок его жизни не заслоняет и не исчерпывает ее смысла.

Печататься он начал в 1986 году, в МГУ поступил в 1979-м, а закончил его... в 1994-м, когда за плечами было уже полсотни публикаций, включая книгу, и научная стажировка в Массачусетском технологическом институте, в архиве Романа Якобсона. Кандидатскую защитил в 1999-м, а уже через год - докторскую. Как такое может быть? Очень просто: он не гнался за корочками, степенями, званиями. Они сами находили его. Он же торопился работать.

...Четверть века назад юный студент МГУ Максим Шапир перевел знаменитую оду Горация "К Мельпомене". И сейчас дело не в том, что этот перевод точно передает метрические особенности подлинника (чего не было в классических переложениях Ломоносова, Державина, Пушкина). Дело в другом - Максим Ильич Шапир подтвердил эти слова своей жизнью:

Я воздвиг монумент, меди прочнее он,
Выше он вознесен царственных пирамид,
Так что ни едкий дождь, ни леденящий ветр
Не разрушат его, ни вереница лет,
Несть которым числа, и ни столетий бег.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон, станет по смерти жить,
Слава будет моя все возрастать, доколь
Всходят дева и жрец в Капитолийский храм.
Там, где с воем бурля, воды несет Авфид,
Там, где правил своим диким народом Давн,
Царь безводной земли, - скажут потом, что я
Первым переложил на италийский лад
Эолийский напев. Муза, будь мной горда,
Помни, я заслужил лавр священных Дельф.
Волосы им обвей, о Мельпомена, мне.

Похороны Максима Шапира состоятся 12 августа, в субботу. Панихида и прощание - в 12 часов дня по адресу: Москва, ул. Россолимо, 12 (м. "Парк культуры"). Поминки состоятся в Институте языкознания РАН.