Учащение ритма

Воспоминания недостаточно пожилых людей. Часть вторая

Фото: Getty Images/Fotobank.ru

А.З.: Честертон говорил, что человека от животного отличает способность пить, не испытывая жажды. Если принять правила этой игры, можно найти и другие отличия. У меня была собака, ее звали Мага, так вот у нее сразу за детством наступила зрелость. У человека же между колыбелью и гробом есть еще период физиологической и психологической турбулентности. Называется юность. Анамнез этого состояния у мальчика очень точно, просто анатомически описан Сэлинджером и Ритой Райт-Ковалевой в «Над пропастью во ржи». Тебе есть что-то добавить к этой книжке?

M.C.: Ну, Сэлинджер это все-таки уже своего рода Лидия Чарская, для меня по крайней мере, потому что Централ-парк Централ-парком, но для меня он навсегда остался погружен в советский теплый семейный контекст - эта черная книжка с чуть желтоватой от времени бумагой, с серым мальчиком на обложке, эти радиопостановки (Ташков, который в «Сыщике» играл, кажется, был за Холдена), это ощущение погружения в мамину библиотеку. Утки из Централ-парка улетели к нам в Царицыно, вот и ответ на столь мучивший героя вопрос. Возможно, именно поэтому Сэлинджера до сих пор приятно читать, хотя я не склонен фетишизировать эту фигуру. Я думаю, что презрительное к нему отношение, постепенно распространившееся среди знакомых, отчасти справедливо - потому что толпы холденов колфилдов над искомой пропастью это еще хуже, чем толпы стрэдлейтров. Это как про Константина Леонтьева говорили, что сам он прекрасен, но подражать ему нельзя, поскольку его подражатели автоматически делаются отвратительны. В этом смысле эрозийный переводчик Немцов сделал большое дело - в его версии событий герой ничего кроме отвращения вызвать не способен, но, может быть, это так и надо. Райт-Ковалева все же была сказочницей, но я, разумеется, на ее стороне. Благодаря ее переводу, Сэлинджера нельзя отринуть или перерасти, потому что, по сути, он как был, так и остается предвкушением. Так бывает с лучшей литературой (преимущественно детской) - примерно так невозможно представить, что ты давно уже старше, чем Обломов в начале романа. Поэтому я до сих пор, перечитывая «Над пропастью», по-прежнему вижу в этом не свое прошлое, а свое будущее - в этом, собственно, и заключается опасность Сэлинджера. Поэтому раз уж мы заговорили о проблемах дистанции, давай все же определимся с временными рамками - юность это с какого по какое, грубо говоря? Иначе не очень понятно, о чем мы говорим.

А.З.: Грубо говоря, это начало метафизической менструации. Хотя, знаешь, я говорил с кучей женщин - ни на одну из них этот очевидный физиологический аспект взросления не произвел впечатления, которое можно было бы назвать инициацией. Просто еще одно неудобство в жизни, как после сорока обнаруживаешь, что может без видимых причин болеть спина. Но в любом случае, юность - это какая-то сексуальность. Поскольку все равно приходится назначать даты из старческого далека, я бы, наверное, назначил сегодня начало своей юности на 83 год, мне было двенадцать, и любовник девочки, с которой у меня тогда были, скажем так, отношения, вызвал меня на бой. Я получил довольно чувствительный удар в челюсть, и этот привкус крови и факт, что словарная статья «любовь» стала обрастать вполне материальным смыслом, - он, наверное, и есть начало юности, которая вся - пополнение словарного запаса.

М.С.: Я не знаю, как там насчет сексуальности и пополнения словарного запаса, но вот за выражение «метафизическая менструация» совершенно точно надо давать в челюсть, причем с задней ноги. Для меня юность накрепко ассоциируется с десятиклассниками моей школы - когда смотришь на них с позиций, скажем, пятиклассника и удивляешься - с тобой в одной, скажем так, институции пребывают какие-то странные существа, уже не дети, но совсем не взрослые, с этими их дипломатами, цепочками на шее, усами какими-то дурацкими. Непонятные какие-то промежуточные создания. И вот как раз когда я учился в шестом или седьмом классе, одного десятиклассника из нашей школы зарезали, причем во дворе моего дома. Зарезал парень из нашей же школы, он после восьмого в ПТУ учился. Просто так зарезал, даже и не в драке какой-то. У нас во дворе ходил апокриф, что он якобы просто подошел к нему и произнес: «Мне надоело жить в законе». Эту фразу потом часто бурчали себе под нос по поводу и без. Из-за этой резни даже разразился небольшой медийный скандал, по крайней мере к нам в «Орехово-Борисово» приезжала съемочная группа популярной тогда программы «До шестнадцати и старше». Тот десятиклассник был красивый, жертвенный, настоящий Адонис. И с тех пор мне как-то врезалось в голову, что юность - это не про секс, как ты говоришь, а скорее про готовность к смерти. Потому что в детстве все-таки не убивали. Кстати, тот, кто зарезал, потом повесился в колонии. Еще один мой одноклассник, потрясающий рисовальщик - в основном он, правда, специализировался на изображении половых органов, но рисовал действительно феноменально, как Бердслей, только лучше. Он под видом тимуровца ходил по квартирам и обчищал их. Его довольно быстро посадили, и он тоже в колонии повесился. Впрочем, это уже к делу не относится.

А.З.: Ты слишком высоко задираешь возрастной ценз юности, у меня был одноклассник по прозвищу Жопа, он в четырнадцать выглядел так взросло, что ему в винном магазине продавали молдавский коньяк. Мы с ним сидели за одной партой и на уроках обществоведения занимались тем, что скрепкой долбили в парте дыру. К выпускному вечеру мы продолбили отверстиt диаметром пять сантиметров. В общем, это довольно точная метафора юности - дыра в парте, через которую в лучшем случае видно сменную обувь. Дуня Смирнова считает, что к юности надо относиться еще жестче: нормальный человек, говорит она, должен испытывать чувство патологического стыда при воспоминаниях о своем восьмом классе.

М.С.: Ну вот чтобы этого стыда не испытывать я предлагаю собственную юность оставить более-менее за рамками разговора, а поговорить о юности вообще. Чему, например, в юности следует учить? Например, Зонтаг вообще советовала учить детей только до тринадцати лет, а потом года на три-четыре вообще оставлять их в покое, а заниматься исключительно их сексуальным воспитанием. А потом опять начинать учить собственно предметам. Надо сказать, что похожая точка зрения странным образом была озвучена в советском фильме «Сверстницы» (там у Высоцкого, если я не ошибаюсь, первая роль, это самый конец пятидесятых), там далекий от положительности персонаж говорит, что вот, мол, надо так сделать - от семнадцати до сорока лет чтоб была пенсия, а потом работай на здоровье, все равно уже жизнь прожита. Итак, чем следует заниматься в юности, какие порывы гасить и что пестовать?

А.З.: Идеальным вариантом было бы, наверное, сексуальное воспитание, пенсия с тринадцати до сорока и гражданский кодекс, начинающийся с драматического предостережения - If you are going to San Francisco (be sure to wear flowers in your hair). Но это, увы, яснополянская идиллия, почва, на которой выросла русская дворянская литература XIX века, нынешняя кондиция британской королевской семьи и скандинавский социализм.

 ДЕТСТВО - ЭТО ИГРА, А ЮНОСТЬ - УЖЕ ПРИТВОРСТВО. ПОЭТОМУ, СОБСТВЕННО, У ЮНОСТИ НЕТ ГРАНИЦ. 

В ситуации же более или менее тлеющего социального дарвинизма, конечно, полезно заниматься более прагматическими вещами: учить китайский язык и отрабатывать удар у пятой лунки на поле для гольфа, чтобы к сорока было что предъявить на экономическом саммите в Сингапуре. Но поскольку дарвинизм - это диагноз, а не рецепт, китайский в качестве огнетушителя и гормона роста не пропишешь. Юность глуха на оба уха. В самой коммуникабельной своей разновидности она устроена по принципу шукшинскому из «Калины красной»: «Ты людей слушай, но слова пропускай».

М.С.: Ты сейчас говоришь про юность, заточенную под успех, а я не думаю, что юность непременно стремится к успеху. Я в данном случае имею в виду успех плановый, а не сиюминутный.

А.З.: Юность точно так же заточена под успех, просто критерии побед у нее более разнообразные. В школе, после седьмого, кажется, класса мы ездили в трудовой лагерь, и там один парень из параллельного класса был вне конкуренции, потому что мы по утрам только чистили зубы, а он еще и брился. И эти две недели на сборе турнепса были моментом его абсолютного превосходства, он очевидно и недосягаемо обгонял всех нас во взрослости. К сожалению, к тридцати это конкурентное преимущество, как правило, сходит на нет, и уже непросто поразить кого-то усами или шевелением ушами.

М.С.: Ах, вот почему ты носишь бороду, все детские травмы... Но пенсия, да, это вообще хороший образ, а главное, актуальный, потому что это ровно то, что произошло с рядом людей нашего круга. То есть они перескочили прямо из юности, минуя зрелость, на пенсию (Лимон про это правильно где-то недавно написал - про поколение, которое быстро устает) - ну, грубо говоря, сдали квартиры и уехали к морю. Мне недавно знакомый, которого давно не видел, пишет в фейсбуке: «Видел тебя тут на проспекте Вернадского, у тебя такой замученный вид, а что ты тут вообще делаешь - сдавай квартиру и переезжай к морю!» Я даже не нашелся, что ему ответить. Ну то есть, во-первых, мне просто элементарно нечего сдавать, но кроме того есть и какие-то иные кардинальные возражения. То есть я понимаю, что они есть, но сформулировать я их сразу не смог, и не уверен, что сейчас в состоянии. А в самом деле - почему мы так не поступаем? Ну, если оставить за скобками нравственные, экономические, семейные и вообще обстоятельства как таковые? Разве мы не к чему-то такому стремились? В смысле - Бог с ним с морем, но какие-то варианты продления молодости должны же существовать, что это может быть в нашем случае?

А.З.: В нашем эффективен только портрет Дориана Грея. Пляжи тут уже не помогут. А бороду я ношу по привычке. Раньше, когда меня спрашивали, почему я это делаю, - я отвечал, что это схима, что я перестал бриться после распада СССР. Что было, в сущности, правдой, потому что, действительно, - я последний раз брился в регулярном режиме 21 августа 91 года. В том же году я перестал быть тинейджером, то есть юность формально закончилась. Мне исполнилось двадцать. И одновременно свернулась вся система ценностей, в которой я вырос. Как пел Гребенщиков: все разошлись по домам.

М.С.: Ну, если портрет Дориана Грея, то только с Яковлевым в телеспектакле. Но почему все-таки именно юность вызывает неприятные ощущения? В отличие от, например, детства. Вот что ни вспомнишь, все кажется каким-то глупым, манерным и стоеросовым одновременно - как выглядел, как одевался, что говорил, а уж тем более, что и кого слушал... Наверное, потому что детство - это игра, а юность - уже притворство. Поэтому, собственно, у юности нет границ. Детство заканчивается, как заканчивается любая игра, тогда как юность можно симулировать до старости, потому что она сама по себе симуляция. Я заметил - мало кто говорит «мне до сих пор шесть или пять лет». Но часто признаются - мне вечно двенадцать-тринадцать.

А.З.: У нашего комсомольского отряда был девиз, как и у всех, наверное, комсомольских отрядов: нам никогда не будет шестьдесят, а лишь четыре раз по пятнадцать. К сожалению, оказалось, что это не юношеская бравада, а научный факт. Взрослые - это те же самые дети, только седые, как в «Сказке о потерянном времени». Два, три, четыре, семь раз по пятнадцать. Романтическая перспектива с точки зрения юности, неприятная реальность после сорока. Я бы взял частями, но мне нужно сразу.

М.С.: С помощью слова «комсомол» и цитат из «Золотого теленка» ты создаешь безупречно отталкивающий облик юности, пришедшейся на середину восьмидесятых. Меж тем все было не так уж плохо. Ну, хорошо, бог с ним, с комсомолом, в который я тоже в свое время успел вступить, - это как успеть потратить лиры и франки. Назови сегодняшний образ юности, который представляется тебе наиболее пленительным и которому стоит позавидовать.

А.З.: Я, наверное, неточно выражаюсь, юность - это не плохо и не хорошо. Это вообще в некотором смысле область жизни по ту сторону добра и зла, час ожидания атаки, пламенеющая пошлость и новая искренность, время страшное и упоительное одновременно, как и любая инициация, впрочем. Человек болтается в околоплодной жидкости, ну или, как комок моцареллы в рассоле, а потом его швыряют на тарелку, ну и выходит разной степени вкуса салат капрезе.

Другое дело, из какого места оценивать достоинства этого салата. Юность не выдерживает ретроспективы, не может слушать мистера Антолини из той же «Пропасти во ржи», который говорит Холдену верные, но никакого другого эффекта, кроме сведения скул, не способные вызвать вещи.

Юность же, причем любая, - это вполне драматическая, даже трагическая штука, потому что в ее финале что-то существенное, такое, чего не хватает потом всю оставшуюся жизнь, умирает. И эта пора гибели требует в менторы не мистера Антолини, а капитана Шарпа из уэсандерсоновского «Королевства полной Луны». В этом фильме есть шизофренический, но эмоционально очень верный эпизод с ураганом, грозой и молниями, когда капитан Шарп спасает юных героев на башне, в общем, с одной единственной целью -чтобы они слушали любимую пластинку на вертушке и читали идиотские книги из жизни принцесс. С точки зрения юности - это как раз тот случай, когда цель оправдывает средства. А юность - тот случай, когда никакой другой точки зрения - кроме юности - на нее быть не может.

М.С.: Ну «Королевство» - это уже поздний Андерсон, он тут сам, скорее, как мистер Антолини, - это такие поглаживания по голове в некотором роде. Я в этом отношении больше ценю его «Семейку Тенненбаум» - вот где платформа первозданной незрелости. У меня был период в жизни, с 2005-го примерно по 2007-й, когда я вдруг присягнул всему этому со страшной силой. Я очень не люблю выражение «вторая молодость», мне больше нравится то, что Гете в схожих обстоятельствах называл «повторной возмужалостью», - но в данном случае это была как раз не возмужалость никакая, а именно выспренная невозможная юность, размалеванная в пошлейшие и прекраснейшие андерсоновские тона, - тут тебе и шуба Гвинет Пэлтроу, и этот сокол Мордехай, и эти резаные вены в ванной под Эллиота Смита. Кстати, о венах - давно хотел спросить. Вот у тебя, помнится, были шрамы на руке недвусмысленного происхождения. Причем когда мы с тобой познакомились, тебе соответственно было 19 лет, и они уже были. Это что за юношеские травмы?

А.З.: Это что-то вроде зарубок для напоминания о юношеском максимализме. В конце восьмидесятых в той части панковского-хиппистского сообщества, где я жил, такие надо было иметь, как в африканских племенах при достижении совершеннолетия. Не суицид, а что-то вроде лечебно-декоративного кровопускания, как в начале «Острова сокровищ» у Бонса. Татуировки в конце восьмидесятых были по большей части атрибутом воровского мира, кроме того попиленные вены - это более впечатляющая метафора, чем любая синяя картинка, что ли. Так тогда казалось.

М.С.: А, ну то есть это то, что называется скарификацией. Вот в этом, собственно, и состоит вся эта дурацкая юность. Большей частью она высосана из пальца, но при этом палец-то все же реально кровоточит.