Потомки не простят

Из архива «МК», номер от 14 апреля 1989 г.

Мы публикуем отрывки из воспоминаний Гедды Суриц (1909-1984). Дочь первого советского посла Я.З.Сурица, выпускница знаменитой Московской опытно-показательной школы-коммуны, она окончила геофизический факультет МГУ. На протяжении многих лет дружила с писателем Василием Гроссманом. Компания молодежи, которая упоминается в воспоминаниях Гедды Суриц, сумела сохранить дружбу в самые страшные годы. А один из них - Вячеслав Лобода - сохранил экземпляр романа «Жизнь и судьба» с авторской правкой, который вскоре должен выйти в свет.

Предисловие и публикация Елены СУРИЦ.

...Необъяснима история с его книгой, изъятой у него. Книга, написанная кровью сердца, которая похоронена, не встретившись с читателем. Я не читала ничего, кроме опубликованных отрывков из второй части романа «За правое дело», но те, кто читал, говорили, что там было очень много по-настоящему ярких страниц и много настоящей правды о нашем времени. Я спросила Васю о судьбах героев, известных мне по первой части. «Вы не читали этого романа, Гедда, и никогда никому не говорите, что вы что-нибудь о нем знаете, это уже не литература - это политика».

Плохо было в тот период и в его личной жизни. Дикий уход из семьи. Потом возвращение. Видимо, новые отношения складывались тоже непросто. Уход и попытка заново построить жизнь у него, человека далеко не молодого, не могла быть связана с легким увлечением. Однажды, когда он жил с Екатериной Васильевной, мы бродили с ним по Москве. На него нашел приступ редкой для него откровенности. Он много и хорошо говорил о Екатерине Васильевне, о ее мягкости и женственности. Помню, рассказывал тогда, что даже дочь его Катя, навещая их, не хочет возвращаться домой. Остается спать прямо на полу, так прельщает ее атмосфера доверительной ласки, которую излучает Екатерина Васильевна...

Помню, Вася зашел к нам, вернувшись из Армении. Он ездил туда, чтобы переводить с армянского. Нелегко далась ему эта поездка. Жалобами на тяжелый и чуждый ему труд переводчика полны его письма к жене, Люсе. Он написал обо всем этом прелестные записки, отрываясь от тяжелого труда переводчика, столь несвойственного ему. Эти записки были опубликованы уже после его смерти. За работу переводчика он взялся, потому что у него не было другого выхода. Его не трогали, арестовали только его рукопись, но был он как бы в изоляции...

Ничего не печаталось, нигде о нем не упоминалось. Когда, придя в отчаяние от этого заговора молчания, он обратился к Хрущеву с просьбой его принять и выслушать, его принял Суслов, тогдашний заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК.

Разговор, как рассказывал нам Вася, был очень холодный и неприязненный. Суслов сказал, что «Доктор Живаго» Пастернака, наделавший после своего выхода за границей так много шума в нашей прессе и приведший к беспрецедентному исключению из Союза писателей крупнейшего из живых русских поэтов, детский лепет по сравнению со второй частью «Правого дела». Суслов говорил, что Советский Союз ведет сейчас за собой миллиарды людей и не в его интересах публиковать вещи, которые не только не привлекут к нему новых сторонников, а могут и оттолкнуть уже завоеванных. Когда Вася спросил, читал ли он вызвавший у него такое негодование роман, он ответил, что нет, сам он не читал, но читали товарищи, которым он вполне доверяет. На вопрос, как же ему жить сейчас, он ведь профессиональный писатель, и все, что зарабатывает, он зарабатывает трудом писателя, Суслов ответил, что можно переиздавать старые книги - «Степан Кольчугин», «Народ бессмертен». «Вы ведь не отрекаетесь от них?» - спросил он...

...Вернувшись из санатория, он не стал чувствовать себя лучше. Наоборот, все сильнее его мучил кашель, все отчаяннее становилась слабость. Сначала ему трудно было отходить далеко от дома, потом он и вовсе перестал выходить. Как только я поправилась, я стала ходить к Васе. Дома у них было удивительно уютно, прохладно и чисто. Вася утверждал, что это Люсин талант - так расставить вещи, чтобы они не громоздились, а каждая стояла именно на том месте, где ей надо стоять, и создавали все вместе впечатление уюта и гармонии.

Он никогда не говорил, знает ли он, что навис над ним страшный приговор. И не только не говорил сам, но не желал этого слышать от других. Один раз он выдал себя. Хотел что-то написать и попросил дать ему ручку с письменного стола. Там лежало несколько автоматических ручек, и я шутливо посмеялась над его богатством.

«Да, ручек много, - сказал он, - но ни одной мне уже не придется писать». Он все понимал, но ему неистово хотелось жить!

...Вася умирал. В один из последних дней примчался Письменный с сигнальным экземпляром нового издания первой части романа «За правое дело». Ему хотелось порадовать больного, но Васе было не до романа. Он посмотрел на книжку и даже не взял ее в руки, она была слишком толстой, слишком тяжелой...

...Он не дожил до 59 лет. Сколько горечи принесли его близким и всем, кому он был дорог, его похороны. Сначала бездушный и формальный некролог в «Литературной газете», без единого искреннего и теплого слова, без портрета. Затем гражданская панихида в старом здании союза на Поварской, начатая позже. Долгое «колдовство» с выступающими. Вопреки плохой информации, вопреки тому, что комиссия по похоронам нарушила намеченные сроки, собравшихся было много. Пришли все, кто его уважал. Пришел больной Паустовский. Мрачный и болезненный Павел Антокольский сидел в углу, положив руки на палку. Я слышала, как он сказал кому-то, подошедшему к нему поздороваться: «То, что нужно сказать о Гроссмане, никто не скажет! А ложь? Никто так, как он, не терпел лжи».

А в это самое время зачем-то нужно было опечатать квартиру Васи на Аэропортовской, где так и погибли его любимые цветы. Кто-то хозяйничал в ящиках его письменного стола. Лишь два месяца спустя пустили туда Люсю. Видно, даже мертвый Вася казался кому-то страшным. Видно, боялись, прорвется сказанная им правда о времени и о нас, которую не дали донести ему людям при жизни.