Елена Цезаревна: К юбилею внучки Чуковского

Иван Толстой:  Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ''Чукоккалы'' (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны - и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ''Софья Петровна'', и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике - в ''Записках об Анне Ахматовой''. Вот, например, август 39-го года.
''Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! - сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись - 5 сентября 39-го. ''Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке - пусть подышит! - и подняться одной. У Люши с собою был ''Том Сойер''. Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ''А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо''.

Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала - о самом первом воспоминании.

Елена Чуковская:  Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу,  и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.

Иван Толстой:  Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?

Елена Чуковская:   Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую.  Но  иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор,  переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.

Иван Толстой:  Рассказывала ли мама вам об  Анне Андреевне?

Елена Чуковская:  Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом  мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли  в вагон  лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.

Иван Толстой:   Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?

Елена Чуковская:  Мама относилась с большим пристрастием, волнением,  почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.

Иван Толстой:   Появилось ли у вас  (в какое-то время, наверное появилось), но  интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?

Елена Чуковская:   Пожалуй, что нет. Я  старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не  удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я  даже не могу поверить сейчас, что я  видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно...  Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне  внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее.  Я  не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.

Лидия Корнеевна Чуковская (слева)

Иван Толстой:  А насколько мама делала поправку на то, что вам  рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала  разницу во взглядах?

Елена Чуковская:  Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама  вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она  совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович,  конечно,  иначе как-то себя вел.

Иван Толстой:   А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?

Елена Чуковская:   Нет,  она не то, что с этим боролась,  но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому  что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне  все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не  то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она  этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват.  Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец  30-х годов. Я  всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А  интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.

Иван Толстой:   Все-таки вы упомянули Цветаеву  и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.

Елена Чуковская:   Единственное, что я ясно помню, потому что  я об этом  думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я  никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один  раз к нам в Чистополе.

Иван Толстой:   Во что была одета?

Елена Чуковская:  Не помню, кажется, никак, я бы сказала.

Иван Толстой:   Голос?

Елена Чуковская:   Голос тоже  не опишу. Вот только впечатление возраста сохранилось.

Иван Толстой:  А Мура вы видели?

Елена Чуковская:    Мура я не видела, но  уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы  были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.

Иван Толстой:  В годы войны у вас было ощущение войны?

Елена Чуковская:   Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения  обойтись. Мы  уехали из своего дома, проехали через всю страну,  жили в новом, непривычном  месте,  среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было  10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы  были Ташкенте. Понимания, я  думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем  детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы  поедем на пароходе. А  потом этот пароход бомбили. Но  это предусмотреть я  тогда не могла.

Иван Толстой:  Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?

Елена Чуковская:   Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.

Иван Толстой:   А мама говорила что-то о войне. обсуждала   со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?

Елена Чуковская:   Очень много чего, каждый день читались. Все  слушали все это с волнением.  Отец мой погиб в начале войны,  затем погиб мамин младший брат, его сын Женя  был с нами, все время ждали от него каких-то вестей,  но так и не дождались. Коля был в армии,  его семья была в  эвакуации. В общем, масса была  с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.

Корней Иванович Чуковский. 14 января 1962

Иван Толстой:   Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним,  что  он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи,  осаждают посетители и друзья?

Елена Чуковская:  Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.

Иван Толстой:     А что случилось с ленинградской квартирой?

Елена Чуковская:   А  ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ''Софью Петровну'' в  1939 году,  прочитала ее  нескольким  людям среди которых  оказался один, который пошел и донес. В  результате, начали  таскать на допросы мою няню. И  перед самой войной,  в мае,  мама,  я и няня уехали из Ленинграда делать операцию  -  маме делали тут  операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И  когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела  обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей  уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из   нашего города. В  квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли  потеснить. У  меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И  вернуться ей просто не удалось туда,  потому что  там  ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то  хвост из-за ''Софьи Петровны''. И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.

Елена Чуковская:   Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.

Елена Чуковская : Внуков нас было пятеро,  и  больше всего  внимания Корней Иванович  отдавал своему среднему внуку Жене, у которого  погиб отец. Вот  он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот,  они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то  отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время  старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное  участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.

Иван Толстой:  Вот здесь, на Тверской?

Елена Чуковская:  Поэтому я дома бывала очень мало. Я  ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал  для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места  никакого не было для меня, я бы сказала.  И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ''Бибигон'', была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна,  и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на  этот  же путь  не было.

Иван Толстой:  И вы выбрали химию?

Елена Чуковская:   И я выбрала химию.

Иван Толстой:  А почему именно ее?

Елена Чуковская:  Я совершенно не способна была  к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги,  я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.

Иван Толстой:   Что вы на этом поприще успели сделать,  где вы учились и работали ли  вы как химик?

Елена Чуковская:   Училась я на химфаке МГУ.  Начинала учиться еще в старом здании. Последнее  сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот  в 1953 году  мы поехали рассказать про  то, что творилось в Германии, какие-то  волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ''Хотите подняться на самый высокий этаж?''.  Тогда  же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом  был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я  увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот  это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.

Иван Толстой:   Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?

Елена Чуковская:  Нет, строители, конечно, гражданские,  там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю,  да нас бы туда и не пустили.

Иван Толстой:   И все-таки что-то  эту химию в вас сломало, что  вы стали интересоваться другими вещами...

Елена Чуковская:  Нет, химию ничего не сломало.  Я кончила  институт, в этот год, что я кончила, был создан  Институт элементоорганических соединений,  который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и  деканом   нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае  очень  многие, пошли в этот институт, и я тоже попала  в этот  же институт. Работала в лаборатории. В  общем, я проработала в институте 34 года, это не очень  интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии,  то есть я работала, пока работала там.

Иван Толстой:  А какое направление?

Елена Чуковская:  Я занимала кремне-органикой  и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы  защищать докторскую диссертацию,  мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование,   поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от  этой работы. Но я работала  в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я  опасалась следующего сотрудника, которого назначали.  У  меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И  поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не  так давно.

Иван Толстой:   Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было   начаться, когда-то должен был сердечный интерес  к этому проснуться. Когда это произошло?

Елена Чуковская:   Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю  жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила  кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же  была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала  многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то  дела мне иногда доверяли. А  уже таким серьезным делом оказалась ''Чукоккала'', которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не  знаю, какие соображения двигали им,  наверное, беспокойство об этом,   любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я   хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ''Днепр'', и привезла этот ''Днепр'', то оказалось, что он написал текст и, к моему большому  огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ''Чукоккалу'' он мне подарил. Сначала я не поняла  последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я  помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они  надеялись рисунки из ''Чукоккалы'' Маяковского поместить на какую-то выставку,  но Корней Иванович говорит, что  подарил альманах внучке  и она ничего не дает. Я сказала важно: ''Конечно, об этом не может быть и речи!''. Но  на самом деле альманаха  у меня не было. Потом началась  подготовка альманаха к печати, но  роль  моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки,  их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В  общем-то, он успел  ''Чукоккалу'' подготовить, но, конечно, в рамках  цензурных  - он никак не комментировал  то, что он  понимал, что не пройдет.  Допустим, Гиппиус. Он  это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ''Чукоккале'' не комментированными.
Был договор на ''Чукоккалу'', при Корнее Ивановиче уже  начали давать листы с отпечатками листов альманаха,  но после похорон постепенно сбросили набор и вся  эта история превратилась  в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду,  но первое издание в сокращенном виде вышло  через 10  лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что  нам в музей прислал  неизвестный гражданин открытку,  она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на  вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ''Чукоккала''? Там он писал (причем,  в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что  издательство так загромождено очередными работами,  что печатать ''Чукоккалу'' может лишь урывками,  ''поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого  я  едва ли доживу. Как видите, все обстоит  благополучно. Ваш  Чуковский''. Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.

Иван Толстой:   Елена Цезаревна, но еще до всякой ''Чукоккалы'', до того, как Корней Иванович подарил ее вам,   вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные  и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я  имею  в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.

Елена Чуковская:   Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович,  потому что случилось так, что он  отдыхал в Барвихе вместе  с Твардовским в 1962 году, и   Твардовский  дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ''Щ-852''.  Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ''Литературное чудо'' и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда  ''Один  день Ивана Денисовича'' вышел и начали появляться переводы  на английский и на итальянский, то Корней Иванович  написал статью ''Вина или беда?'', посвященную переводам ''Одного дня Ивана Денисовича''  на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал  ''не подпишешь - бушлат деревянный'', как  это переводить,  одновременно рассматривал переводы  Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И  Александр Исаевич потом рассказывал, что он  услышал  эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом,  после этого  он написал Корнею Ивановичу письмо и  приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении.  Это был  сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение   наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время  мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича,  жил в Переделкине. Это была осень 1965 года.  Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он  в это  время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев,  его друг,  дела его были в ''Новом мире'',  почти в соседнем доме, он очень не любил  жить в Москве,  старался минимум  времени здесь  находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем,  он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна  пригласила его, если ему  нужно какой-то день  тут пробыть, то  приходить к нам.  А мне было сделано внушение не  окликать, не разговаривать, не  появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич,  он должен был пробыть два-три дня, то у  меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом  шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом  жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.

Иван Толстой:   Тоже в этой квартире на Тверской?

Елена Чуковская:   Да. Он  приехал в Москву, об этом мама пишет либо в  дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал.  И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем)  и что-то сказала такое,  не очень понятное.  И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много. 
Он  сказал мне, что сам печатает все свои вещи  (он  печатал на такой машинке плотной, без полей)  и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже  не печатала ничего сама. Я  понимала, что на это  уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ''Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю''. Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне  написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ''Раковый корпус''. И приехал с тетрадочкой ''Ракового корпуса'', который я с ужасом некоторым печатала,  очень стараясь, чтобы не  было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому  эти годы, связанные с борьбой за ''Раковый корпус'',  с ''Архипелагом'', с изложениями, с ''Письмом IV Съезду'', все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти  рукописи.

Иван Толстой:    Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ''Раковый корпус'', а остальные, которые перечислили, тоже печатали?

Елена Чуковская:  Здесь, по-моему, больше двухсот. У  меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.

Иван Толстой:    Электрическая?

Елена Чуковская:  Нет.

Иван Толстой:   Но пробивала  семь  экземпляров?

Елена Чуковская:  Да. Я  до сих пор так проколачиваю,  уже на  компьютере - у меня склад пробитых клавиатур,  потому что я до сих пор очень сильно  бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И   здесь печаталось  ''Письмом IV Съезду'', это первая  была большая вылазка, все Изложения секретариатов,  которых тоже  было много, два тома ''Ракового корпуса'', первый и второй,  тома ''Архипелага'', первый - здесь, а второй - на даче солженицынской,  дополнительные главы  к ''Кругу'',  ''Август'' тоже  печатался. Здесь составлялся сборник ''Август 14-го'' читают на родине'' и сборник ''Слово пробивает  себе дорогу''. Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно,  не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.

Иван Толстой:    Елена Цезаревна, были ли какие-то  тайные контакты с Александром Исаевичем  в годы его эмиграции у вас?

Елена Чуковская:  Конечно. Мы  переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все   обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка  с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ''Новом мире''. Имеется его большая и очень  интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась  и  пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда.   С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно,  многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались  все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году  я написала статью ''Вернуть  Солженицыну гражданство СССР''.

Иван Толстой:  Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?

Елена Чуковская:   Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже  не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило   здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал:   ''Вот есть решение,  будут печать ''Раковый корпус''. Я говорю: ''Какое решение?  Автор  жив. Вряд ли это у вас получится''. А  я знала, что он не будет начинать  с ''Ракового корпуса'' . Потом Залыгин начал   хлопотать,  и я решила написать такую справку для него,  тем более, что  мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ''Реабилитацию'' - написал наверху: ''В ответ на нынешнюю  и будущую клевету'', где писалось, как он воевал....  Этот  документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это  не  то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ''А почему Солженицын не возвращается в Россию?''. Я говорю: ''Наверное, потому что он лишен гражданства''. А представьте  себе, это уже  1988  год, 14 лет прошло. Я  вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ''Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ''. Я говорю: ''Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал,  преподавал,  почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы''. Тут  мне  из этой группы говорят: ''Да, но ведь он там стал миллионером''. Я говорю: ''Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю''. И  группа эта отчалила.
И не только  на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто  ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда  учителя подходили. Я  как-то говорю, что  здесь стоят переводы  ''Одного дня Ивана Денисовича'', потом ко мне подходят учительница и говорит: ''А наши школьники не знают, что  это   такое, они никогда не слышали''.
Когда  привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все   говорили: ''А, Солженицын!''. Когда привозили наших,  никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ''Архипелаг''  фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я  написала  такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина,  а я ее отнесла  Егору Яковлеву в ''Московские новости'' или кто-то передал Егору. И он меня даже  разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ''Архипелаг'', а они уже  подготовили статью ''Здравствуй, Иван Денисович!'',  и она вышла.  То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из   газеты ''Книжное обозрение'', где  я не знала ни одного человека, и говорят: ''Вот у нас ваша  статья  (как выяснилось, передал ее  Залыгин или Дима Борисов,  кто-то из ''Нового  мира''), у нас статья на полосе, но мы должны  проверить факты''. Я говорю: ''Какие факты?''.  ''Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?''. Вот это важно запомнить как пример того, что прошло  столько лет и уже в головах многое запуталось.

Иван Толстой:   И  ведь не скажешь, им в 1988  году, в августе: ''Читайте  ''Теленка''.

Елена Чуковская:  Нет, я не сказала читать ''Теленка'', я сказала: ''Позвоните в газетный отдел  Ленинской библиотеки, вам  там скажут. В  газете ''Правда'' от 13 февраля помещен указ,  и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью

Иван Толстой:    Какое было число?

Елена Чуковская:  По-моему, 5 или 6 августа.

Иван Толстой:  То есть, ваш памятный день.

Елена Чуковская:  Шквал  звонков на меня обрушился, сразу начали звонить  со всей страны, позвонили из  газеты и сказали: ''Приезжайте с документами,   с  вами хочет поговорить наш  главный редактор''. Я взяла эту же ''Реабилитацию'' (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным  директором выставки  на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с  ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили:  ''Вас еще не взяли?''. А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал  Комитет по печати. Как мне   рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы  могут  брать на себя решение о печатании. И это был  первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что  нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут,  потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно   ничего в этом  направлении делать не могу,  и уехала. Но  к ним в следующий понедельник приехала  масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им  справедливость. И  после  этого три  номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила  сотни писем, это был такой  могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в  редколлегию ''Книжного обозрения'',  мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я  помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ''Архипелага'' , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали.  Вообще время было другое.
Прошло несколько  замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников,  в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем,  была волна огромного интереса. Ведь подписка  ''Нового мира'' поднялась до 3,5 миллионов. Там  работал Дима  Борисов, и мы получили все эти  отклики  на чтение ''Архипелага'' и там  были поразительные письма о судьбах  лиц, названных в ''Архипелаге'', и мы печатали тогда  в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.

Иван Толстой:   Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был  за механизм, что вы можете об этом рассказать?

Елена Чуковская:  Насколько я понимаю, все механизмы  были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан,  очевидно, при  содействии посольств, но об этом мы уже не знали,  это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые.     Историю с ''Записками'' я помню очень  хорошо. Там  была ужасная история со вторым,  огромным томом ''Записок''. Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет,  вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из  ''ИМКА-Пресс'', что ''Записки'' украдены,  рукопись пропала.  У мамы  чуть  ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так  что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.

Иван Толстой:  Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?

Елена Чуковская:   Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась.  То  есть,  меня не выпускали за границу.  Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом  говорили, что моя фамилия  последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов  перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея.  Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не   говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ''Высокое искусство'', ни  ''Живой, как жизнь'',  даже ''От  двух до пяти''. Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с   поздравительной телеграммой, которую я послала   Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили,  но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.

Иван Толстой:   И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти.
Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.