Записки на воздушных полях

В свежем номере московского журнала "Вестник Европы" (№30) опубликована моя проза.

Надо быть напрочь лишённым здравого смысла, чтобы не верить в мистику. Мистика - на каждом шагу, буквально под рукой. Это может подтвердить слесарь, работающий с металлом, столяр, работающий с древесиной, скульптор, работающий с твёрдыми, сыпучими и жидкими материалами. 

В Майнце на городской площади стоит скульптура-фонтан русского художника Вадима Космачёва. Он работает с жестью и цинком, буком и сосной, водой и ветром. Когда летом в стройном космачёвском фонтане-скульптуре играют дети, то их голоса и плеск воды естественно входят в состав скульптурного образа. Вот это и есть чудо. Мистика. Однажды я записал этот фонтан на магнитофонную плёнку, и с тех пор он струится в эфире.

Я работаю с голосами, звуками, и точно так же как слесарь или столяр верю в мистику материала, которым занимаюсь вплотную. Меня уже давно не интересует "информация", "новости", "актуальные события". Больше ста лет назад философ Николай Фёдоров призывал устранить "небратство", "неродственность" людей. Он же выдвигал идею "регуляции природы" с помощью науки и техники. Для чего? Чтобы воскресить предков. Он считал смерть злом и предлагал победить её, осваивая космос и управляя космическими процессами. О том, что это возможно, и что я могу принять участие в практическом осуществлении фёдоровских идей, я впервые понял, читая эссе Велимира Хлебникова "Радио будущего". ("Радио становится духовным солнцем страны, великими чародеем и чарователем... Радио будущего сумеет выступить и в качестве врача, исцеляющего без лекарства... Радио скуёт непрерывные звенья мировой души и сольёт человечество"). 

У меня точно завеса спала с глаз. Я узрел смысл смерти и обрёл пути противостояния ей. Теперь, спустя много лет, я могу лишь подтвердить, что чутьё не обмануло меня. Я действительно научился возрождать людей по голосу и/или даровать им бессмертие ещё при жизни. Увы, пока это относится лишь к тем, кто был акустически запечатлён на плёнку в эпоху грамзаписи (напомню, что первый фонограф появился на свет в августе 1877 года). Вкратце суть моего открытия такова: я посылаю голоса с помощью ретрансляционной сети в космическое пространство, они навсегда остаются в нём и обживают целинные делянки астральной ойкумены.

Как всё это начиналось? На десятом году эфирной карьеры мне пришлось переехать из Лондона в Мюнхен. Собирая архивные записи, я обратил внимание на то, что в моём железном шкафу обосновалось солидное кладбище. Почти треть записанных к тому времени на плёнку людей прошли, так сказать, свою земную жизнь до конца. Был среди них и диссидент К., мой старый приятель. Он погиб в авиакатастрофе. (В скобках замечу, что многие диссиденты, оказавшись на свободе, весьма часто вступают в конфликт уже не с властями или правоохранительными органами, а с силами природы, духами новейших технологий, топливно-энергетическим комплексом и в результате гибнут). Как раз в дни моего переезда в Мюнхен исполнялся его юбилей, и вдова попросила меня отметить круглую дату в эфире. Я, разумеется, пошёл ей навстречу, а пойдя, понял, что словно выпускаю на волю К., даю ему вторую жизнь. Ветераны Холодной войны поймут меня: когда-то западные радиостанции, рассказывая о политзаключённых, как бы отпускали их на несколько минут на волю, по крайней мере, давали им возможность совершить прогулку по открытому небу. К.Н. Батюшков уже у самой черты безумия писал:

Я вздохну...и глас мой томной,
Арфы голосу подобной,
Тихо в воздухе умрёт.

Так вот, у меня получилось ровно наоборот. К. вздохнул, выдохнул - и ожил. Вдова же в письме, адресованном мне, лишь подтвердила это: "Вы и не знаете, что Вы сделали для меня и моего неугомонного мужа! Он вновь со мной, вновь нудит и сволочится...". Но это - частности. Главное же - открытие кладбища в шкафу, причём кладбища компактного, транспортабельного. Слыхано ли: менять города, страны и с лёгкостью возить с собой в ящике или контейнере десятки усопших. Иногда мне даже мнится, что они общаются между собой, т.е. переговариваются, но это уже какая-то чертовщина в духе Достоевского. Хотя... 

А разве я сам не стал тенью собственного голоса? Всё самое главное, что я совершаю в жизни, связано с усилием гортани, голосовых связок, груди, носоглотки. Ни мой рост, ни черты лица, ни цвет глаз никому не интересны. И только струя воздуха, колеблющая связки и усиленная лёгкими и носоглоткой, может заинтересовать, обратить на себя внимание. 

Помню, как в четырнадцать лет мои связки вдруг начали разбухать, наливаться гормональными соками. Вот тогда-то я впервые понял, что голосом можно очаровывать, привораживать. Все свои знакомства с девчонками я начинал с телефонного звонка и лишь когда понимал, что мой голос опустился на дно ушной раковины и покрыл её тонкой плёнкой нежности, назначал свидание. Чтобы не спугнуть собственный голос, я не курил, не ел орехов и семечек, а когда простужался, пил литрами молоко с мёдом и отвар малины, часами простаивал, накинув на голову махровое полотенце, над кастрюлей с горячей картошкой в мундире. И тогда голос и все его чары возвращались. Он выныривал из гортани, окрылённый глоткой и пазухами носа, взмывал под купол глотки, и моя рука снова тянулась к телефону...

Но я отвлёкся. Я хотел всего лишь сказать, что мои усопшие довели своё теневое существование до абсолюта. От них ничего, в буквальном смысле ничего, кроме голоса, не осталось. Да. Только голос, тембр, высота.

В Мюнхене я вплотную занялся упрочением моего кладбищенского хозяйства. Для начала съездил в русскую богадельню под Парижем и записал на плёнку последнюю дюжину её обитателей. Спустя два-три года все они испустили дух и стали моими питомцами. Но на этом я не остановился. Выпросив у начальства месячную командировку, я отправился по богадельням волжских городов. В отличие от парижского приюта, эти заведения были гнездовьями зловоний. Записывая старух и стариков, я буквально терял сознание, как аквалангист, израсходовавший весь кислород. Но эти обонятельные обмороки окупились с лихвой: спустя три года моё кладбище расцвело пышным цветом. Кроме того, я разработал такую технику интервьюирования, которая часто доводила особо чувствительных и хрупких собеседников до кондрашки. Когда это происходило на моих глазах, я испытывал сильнейшую эйфорию. 

Последние десять с лишним лет - я в Праге. У меня за спиной уже два железных шкафа. Я не молод. Хлебникова я давно пережил, а до Фёдорова - рукой подать. Но я спокоен. Мало кто из смертных так прочно, так основательно заселил ближний и дальний космос. Я уверен, что уже в XXI веке учёные начнут оживлять человека во всей его биологической полноте по голосу. И начнут они, конечно же, с меня. Но вот что меня тревожит: кому передать всё это акустическое добро? Кто в моём временном отсутствии порадеет о погребалище? Кто будет разбивать его на аллеи, инвентаризировать, нумеровать? Инструкцию, как часто выгуливать питомцев, в какое время, по сколько минут, я, разумеется, оставлю. С прогулками нельзя перебарщивать. В околоземном пространстве голос с кислородной голодухи может лопнуть, сдуться. Но кого выбрать в наследники? Сына? Увы, его я упустил: он продал душу телевизионному дьяволу. Кого-либо из коллег? Но они не верят в мистику, ибо напрочь лишены здравого смысла. 

Мне кажется, я знаю, что я должен сделать. По воскресеньям я выхожу в прямой эфир с новостями культуры. У меня всего сто восемьдесят секунд. Но этого хватит. Я должен, просто обязан обратиться к миру со словами правды. Уверен, меня услышат, ко мне потянутся.

"Слушайте, слушайте все! Я пришёл, чтобы спасти вас..."