Русский писатель должен читать Библию, иначе он несостоятелен

О, какой упоительно строгий человек Василина. Помню, как легко, не дрогнув ни единым мускулом, она ставила на место одного маститого писателя, решившего поспорить с ней о философии. Клянусь, я тогда её боялся. (Здесь мне полагается сделать дурацкое гусарское лицо и молвить: «…а ведь меня мало что может напугать…») Писатель тот - во всех смыслах, кстати, замечательный человек и интеллектуал - был мгновенно разбит, рассеян в пространстве и на ближайший час лишен слова. Василина же мягко переключилась на общение с молодыми авторами, которые, мне казалось, тихо млели от ее внимания, боясь пошевелиться... Она пишут разную, неровную прозу, разные, неровные стихи; критику пишет, очерки, ведет замечательно интересный ЖЖ - и за всем этим виден умный, красивый, очень талантливый человек. Даже больше чем человек - женщина. Редактор одного (из двух) самых маститых толстых журналов сказал мне как-то, что через несколько лет Василина Орлова станет писателем номер один в России. Из числа молодых - потому что мы говорили о нашем поколении. Я задумался тогда над этим, и думаю до сих пор. Именно - думаю, а не сомневаюсь. Чего тут сомневаться, сами не слепые. - Василина, я буду вас немножко провоцировать в нынешнем нашем разговоре, заранее прошу прощения. Девушки и женщины, пишущие книги, зачастую крайне резко реагируют на попытку делить прозу по половому признаку. Ну, это обычный подход: что не бывает ни молодой прозы, ни зрелой, ни мужской, ни женской - есть просто проза (или её просто нет). Я так не думаю, но пока не настаиваю на том, чтобы вы, Василина, высказались по этому поводу. Я хочу всего лишь сказать, что из всех представительниц женской прозы, известных мне, вы - самый любимый мой сочинитель, самый интересный мне, самый страстный, самый удивительный. Мы можем немного рассказать о вас? Где родились, где учились, кто ваши родители, чем сегодня занята Василина Орлова? - Ну, это хороший прием - обухом по голове: начать с комплимента, чтоб собеседник потёк. Я вас знаю, вы его все время используете в разговоре с писателями, а те, растяпы, и верят вам. А комплиментец-то с двойным дном! Но я, пожалуй, тут не составлю никакого исключения, я тоже такая доверчивая растяпа, пусть представительница женской прозы, пусть сочинитель - главное, Прилепину удивительно. Проза, конечно, несет в себе образ автора, и его пола, и образования, и характера, и всего того, помимо общепонятного, что может влиять на прозу в момент письма, правки, чтения. Ну, там, зачесалась нога, или айсберги в Северном Ледовитом океане сдвинулись на пятьсот миллиметров. Одних этих данных мало, конечно, чтобы судить о том, является ли проза мужской, или женской, или девической, или юношеской, но и они не помешают. Родилась я в 1979 году, в поселке Дунай Приморского края, в семье старшего лейтенанта, подводника. Мама родилась в селе Дударков, которое я потом полюбила всем сердцем. Школу мама окончила с золотой медалью, высшего образования не получила, потому что выбрала другую судьбу - вышла замуж в каштановом цветущем Киеве и уехала от родни на край мира, где родила меня и брата. Отец родился в деревне Янды Иркутской области, на берегу Ангары. Сейчас этой деревни не существует, а есть Аносово, созданное из нескольких окрестных деревень, где дизельное электричество включают два раза в сутки: утром на несколько часов, и вечером. Прежние сёла затоплены в эпоху великих строек, поворотов рек вспять и тому подобных гигантских и жалких преобразований. Наша семья переехала в Москву, когда мне было лет пять - отец офицер, служил на Дальнем Востоке, печатался в известной газете тех времен, «Боевой вахте», он журналист, очеркист, и стал весьма заметен, почему и был переведен в московскую «Красную звезду». Это тоже была серьезная газета, окормляла весь краснознаменный флот от Москвы до самых до окраин. Теперь гороскопы печатает. В 2006 году я побывала и в Аносово в Сибири, и на Дальнем Востоке, в том числе в редакции «Боевой вахты». Что и говорить, совсем другой мир, но останься мы там, я бы смотрела на всё приблизительно теми же глазами, что и сейчас. Так мне думается. Выросла же я, собственно говоря, в Москве, училась в МГУ. Понравился философский факультет - поступила на отделение религиоведения, а закончила по кафедре истории зарубежной философии, так что по образованию преподаватель и философ, если только прилично в современном мире подшивать к своему имени этот сомнительный и громкий титул. Сегодня я журналист, хотя всерьез никогда себе этой дороги не прочила. Занимаюсь вопросами, связанными с религией - не только с православием, а вообще с традиционными и нетрадиционными религиями России и за ее пределами. - Как сложилась судьба ваших книг, Василина? Когда будет новая книга, и о чем? - Судьба книг - это слишком громкое словосочетание, чтобы я могла его применить к себе без иронии. Судьба книг вырисовывается десятилетиями, она складывается постепенно, и больше в читательском восприятии, чем в авторском. Новая книга, конечно, будет, и будет она, наверное, о проблеме безумия, об отличии русского безумия от абриса его европейского извода (какой произвел Мишель Фуко). Возможно, это окажется текст скорее научного, философского плана, нежели художественного. Хотя о психиатрической больнице, которая неминуема, если мы говорим о русском безумии, необходимы, конечно, зарисовки. Может быть, исполнятся и они. Набрасываю кое-что. - Я вот думаю, что вам не стоило издавать роман «Стать женщиной не позднее понедельника». Он местами очень любопытный, но вообще, особенно после «Пустыни», стало очевидно, что любовно-бульварно-гламурные сочинения, по большому счету, недостойны вас, вашего дара, вашего меткого глаза, вашего почти безупречного писательского слуха. Тут волей-неволей опять приходится вернуться к разговору о «женской прозе» - или, даже шире, о женском подходе к литературе вообще. Я тут с Шаргуновым беседовал, и он сказал в сущности привычную для мужчин фразу, что полноценной женской прозы не бывает, женщина гламурна по определению. Еще сказал, что женщина лишена метафизического восприятия мира. Вы, Василина, раздражаетесь на такие речи? Есть в них «момент истины»? - Что ж, был у меня порыв пойти по пути, скажем так, недолитературы, литературы заведомо коммерческой, заведомо продаваемой и покупаемой, к которой роман «Стать женщиной не позднее понедельника» и относится. Я никогда не отказывалась от этой вещи, поскольку в ней, несмотря ни на что, есть довольно серьезная тема, может быть, нерешенная и даже еле затронутая, но, тем не менее, присутствующая. Это проблема девственности: теряя девственность, девица не расстается с девичеством - это извращенная ситуация. Женщины ищут путей, как избавиться от девства, всеми правдами и неправдами, словно это какая заразная напасть. Целомудрие постыдно, вот вам перверсия современного мира. А там, где оно вдруг «требуется», приходится прибегать к техническим ухищрениям, потому что это требование оказывается чистой воды мужским самодурством. Да, книга написана в определенном ключе, эту коллизию можно было рассмотреть и более основательно. Но, кстати, коммерческая жизнь книги оказалась сравнительно удачной, что для таких вещей является лучшим и, возможно, единственным показателем степени их успешности. Так что можно было бы следовать и дальше этим путем, он оставался открыт, просто утратил для меня привлекательность. Я пыталась соединить серьезность проблемы с легкостью восприятия текста. Теперь же мне кажется, что легкостью в известном смысле можно пожертвовать. Чтение - это вообще радостный труд, а не унылое развлечение. Вы спрашиваете, раздражают ли меня разговоры о женской прозе. Нет, я многое воспринимаю благодушно. И рассуждения о гламурности женщин, и экзерсисы о всякой там «метафизике», которую любят у нас помянуть в хвост и в гриву, кстати и некстати, не зная ни истории понятия, ни его эволюции. Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, и не стоит, мне кажется, пытаться приравнять эти два понятия - ни в правах, ни в их смысле, потому именно, что значение женского и мужского не ограничивается социальными ролями, есть различия в том числе метафизического плана. По тому, как мужчина отзывается о женщине, и о конкретной, и о женщине вообще, о нем можно многое сказать, как о мужчине. Пусть ради Бога мужчина остается мужчиной, тогда женщина будет женщиной, и всё встанет на свои места. - Очень емкий ответ, но я попытаюсь чуть иначе сформулировать свой вопрос. Вы наверняка помните слова Блока об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Вы не находите, что это можно сказать не только об Ахматовой, но и многих наших современницах? В том числе, кстати, и о воинствующих феминистках. Довлатов верно заметил, что «советский» и «антисоветский» - это одно и то же; вот и с феминизмом схожая история - сочинение против мужчины как такового и сочинение «для» мужчины является по сути одним и тем же: вещью, где мужчина является неким центром, вокруг которого всё строится - забор или очаг, не важно. Очень трогательно в этом смысле читать прозу Натальи Рубановой, такую агрессивную и вопиюще беззащитную одновременно. Я всё никак не пойму, с кем она сражается. Василина, можете как-то отрефлексировать сказанное мной? Что в данном случае демонстрируем мы с Шаргуновым - пещерное мужское сознание или, быть может, вы сами иногда… думали об этом… и даже печалились? - Какое же пещерное мужское сознание - Шаргунов? Шаргунов, которого я нежнейше люблю, и есть московский гламурный юноша. Прилепин - это, конечно, другой концепт, но ведь и он не пещерный же мужской троглодит? Стоять перед Богом - часто для женщины и значит стоять перед мужчиной. Это глубокая тема. Кто же и Бог, как не мужчина. Воплощенный Бог-Слово - всесовершенный человек, и как совершенный человек, он совершенный мужчина: целомудренный и мудрый, прошедший науку и сам научающий. Это и Бог-воин, и Бог-отшельник, и смиренный молитвенник, и сильный, приходящий в ярость - изгоняющий менял из храма. Иисус не был иисусиком, его распяли не потому, что он говорил «ребята, давайте жить дружно», а потому, что он встал им как кость в горле, всем этим книжникам и фарисеям. А так называемая «четвертая ипостась» Бога, концептуализированная русской философией, соловьевская София, софийность - это женское, женскость в Нем. Девичество и материнство воплотилось в Марии, и это, может быть, не менее поразительное воплощение, чем божественное вочеловечение. Есть совершенно другие смыслы, помимо всего этого птичьего «феминизма», есть другая высота и другая глубина. Парадокс, но мы предстоим перед Богом как перед Богом, даже если думаем, что предстоим перед мужчиной. - Что вас порадовало в минувшем году в российской литературе? - Мне понравился роман Александра Иличевского «Матисс», несмотря на некоторую излишнюю, как показалось, пышность слога. Понравились романы Виктора Строгальщикова «Слой», «Стыд», «Край». Это вообще отдельное явление, заслуживающее самого пристального внимания. Алексей Варламов написал об Алексее Николаевиче Толстом, книга в серии «ЖЗЛ». Ирина Мамаева написала небольшую повесть «С дебильным лицом». В критике большого открытия мне не встретилось, во всяком случае, не могу припомнить. Благодарна всем, кто ругал меня, кто анализировал тексты, - это в любом случае невредно. Кажется, Валерия Пустовая из тех, чью критику можно не только читать, но и перечитывать, а это редчайшее явление в критике. Вообще критика вовсе не в «загоне» - чуть не все авторы так или иначе обращаются к критическим жанрам. В поэзии Андрей Нитченко - удивительно привлекательный образ интеллигентного человека в стихах, вообще весь он какой-то интересный. Правда, это не открытие прошлого года, конечно. - Читали вы «Блуда и МУДО» Алексея Иванова? Как вам картина мира, предложенная Алексеем? - Не прочла и не думаю, что прочту. Вряд ли я бы стала по доброй воле читать книгу с таким названием. Оно какое-то уж чересчур кассовое. А ведь одна из книг Иванова называется «Географ глобус пропил». Тут есть поэзия, любопытная инверсия. - На кого ориентируется Василина Орлова в современной литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая литература? Кто, на ваш вкус, останется, прошу прощения, «в веках»? Или хотя бы - надолго? Солженицын, Искандер, Маканин, Проханов, Лимонов, Поляков, Петрушевская, Улицкая? - Вполне возможно, что все эти люди, и еще многие другие, останутся. В веках там или не в веках - это, конечно, человеку видеть невозможно, однако они уже есть, и это уже выгодно отличает их от тех, кого нет, не правда ли? Они производят свою работу, кто-то, конечно, большую часть уже произвел, а кто-то, возможно, еще и нет. Есть ли у нас столпы, я не знаю, вы как будто извлекли это прекрасное выражение из старинных запасников и слегка оббили пыль своим предусмотрительным «прошу прощения». Литература классическая, конечно, жива - она стоит на книжных полках, в неброских переплетах, изданная, как правило, в советские времена, но уже и не только тогда, а и позже. Читаем ли мы ее сегодня? Читаем, конечно, и с не меньшим удовольствием, чем современную. Могли бы, наверное, читать еще внимательнее. Русскому писателю, по моему убеждению, совершенно необходимо читать Библию, желательно каждый день. Без этого он просто несостоятелен, он не сможет понимать истоков классической литературы и основ всей нашей культуры. Прервана ли традиция? Ну, наверное, не так чтобы и до конца прервана - русский язык все-таки пока еще, кажется, существует. - Что в литературной периодике, на ваш вкус, наиболее адекватно отслеживает и оценивает литературный процесс? «ЛГ», «ЛР», «День литературы», «Экслибрис», «Культура»? Толстые журналы? - Литературная периодика - это такая система зеркал, которая «отслеживает» свои собственные галлюцинации. Задача ее, конечно, не в том, чтобы отображать некий «объективный процесс», а чтобы творить его. И на свой лад все они, по-моему, довольно эффективно с этим справляются. Дискурс «Литературки» не спутаешь ведь с «Экслибрисом». Другой вопрос, что многое невлиятельно. Толстые журналы - отдельная институция, весьма почтенная, на самом деле довольно гибкая, когда дело касается текущего литературного процесса. Так или иначе, это последние экспертные институты, которые пока еще существуют в литературе. Можно говорить об эффективности их работы, но выплескивать с водой ребенка не стоит. - Я в своё время спросил у критика Валерии Пустовой, сохранилось ли, на ее взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике? Валерия ответила, что идеологическое разделение - вчерашний день. Мне кажется, она немного лукавила, при чем вполне сознательно. Знаете ли вы, Василина, примеры неприятия качественных текстов именно в силу идеологических причин? - Я и сама готова не принять «качественный текст» «в силу идеологических причин», извините, конечно, за кавычки. Что вообще за термин - «качественный текст»? У вас повернется язык назвать книгу Достоевского «качественным текстом»? Евангелие? Того же Довлатова? У меня только на последнего рука, может быть, поднимется. - О Евангелии ничего не скажу. В любом случае, литература - это ремесло. И понятие «качественный текст» я нахожу абсолютно адекватным. Какой смысл измерять нашу работу Евангелием, когда иные из нас так и не научились правильно складывать слова… - В любом случае идеология - не какое-нибудь чуждое всему наилучшему в человечестве огородное пугало, а часть сложной мировоззренческой системы, оптики восприятия, результирующая многих взглядов. Почему же идеологию (которая, конечно, может быть плохо осознаваемой) нужно выносить за скобки, когда читаешь книгу? Тем более что это и практически едва ли вообще возможно. Вся литература, вся философия, вся политика насквозь идеологичны. Критерии оценки литературного текста никогда не бывают сугубо эстетическими, что бы ни утверждали приверженцы эстетической критики. Нам часто говорят - возьмите текст как текст и пользуйтесь тем инструментарием для его оценки, который вам предоставляет сам автор. Но с какой стати? Ведь текст не существует вне контекста. Другой вопрос, о чем вы говорили с Валерией - вы, вероятно, подразумевали идеологическое разделение на пресловутых «либералов» и «патриотов». Возможно, теперь оно уже не столь актуально, как раньше. Сегодня, знаете ли, стыдно называться либералом точно так же, как стыдно было называться коммунистом десять лет назад. Эти понятия себя скомпрометировали, и неизвестно, какое из них - в большей мере. Я ни в коем случае не хочу сказать, что быть коммунистом или либералом по сути этих понятий - постыдно. И коммунизм, и либерализм - результаты развития социальной и политической мысли, и нельзя утверждать, что самая суть их червива. Но вы попробуйте быть по-настоящему либералом, по-настоящему коммунистом, а не сатирическим воплощением. Сплошь да рядом либерал утверждает: «Нам нужны все точки зрения, и двух мнений тут быть не может». Но он не готов умереть за вашу возможность говорить, как Вольтер, если вы не готовы прежде умереть за его право высказываться - скорее он вас удавит, выбрав меньшее из двух зол. Да и сама разметка, разделение на «тех» и «этих» посредством старинной демаркации уже, наверное, не соответствует изменившейся реальности. - И в этом вопросе, Василина, я не отстану от вас так легко. Как вы тогда относитесь к расхожему мнению людей, работающих в т.н. «патриотических журналах» о том, что вот они готовы напечатать кого угодно из либерального лагеря (милое словечко), зато, скажем «Октябрь» или «Знамя» вряд ли пойдут на то, чтобы принять в распростертые объятия людей из «Нашего современника» или «Москвы»? Исключения есть, конечно, - скажем, Сергей Есин, или Михаил Тарковский, или, наконец, Василина Орлова - но вы всё равно именно исключения. И, к слову, не боитесь ли вы, Василина, что пред вами закроются какие-то двери после недавней публикации вашего очерка в «Нашем современнике»? - На самом деле «Наш современник» - издание более либеральное, чем некоторые записные либеральные издания. Когда они напечатали мои записки «Русский остров», о посещении Дальнего Востока, они фактически напечатали автора, который был для них посторонним. Я знаю, они и ваши стихи печатали. Смею думать, что печатали, исходя из соображений о каких-то достоинствах текста, хотя в устном разговоре они могут не соглашаться с вами или со мной совершенно точно так же, как и вы или я - с ними. Того, что после публикации там другие двери для меня закроются, я, конечно,  не боюсь. Мне не очень нужно входить в двери, которые способны закрыться по таким причинам. В общем-то, в главную дверь мы входим только однажды, и я все двери мира готова была бы, если бы могла, отдать за один этот вход. - Не хотели бы вы экранизировать свои тексты? - Да, я бы хотела заняться кино. Но экранизировать, конечно, не свой текст. Я еще не написала ничего, что было бы достойно экранизации, никакого «экшна». Всяческая атмосферная проза в экранизации не нуждается, как не нуждается перевод, скажем, живописи в графику. Это просто совершенно различные виды искусств, развивающиеся по разным законам. Я бы хотела экранизировать «Сто лет одиночества» Габриэля Маркеса. Хотела бы экранизировать «Дневники» Достоевского, это был бы фильм на грани между художественным и документальным. Я бы хотела (и могла) снять фильм о Дунае, об Аносово и о Дударкове. И немного о Москве со всеми ее метро, пластиковыми офисами, высокоскоростными магистралями, психушками, бомжатниками и вокзалами. Уверяю вас, это был бы пронзительный фильм. - В чем главная проблема современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят? - А кто их знает, в чем их главная проблема. Моя проблема в том, что в России закрываются школы, что мой Дунай лежит в развалинах, сейчас, впрочем, говорят, начинает подниматься - но почему? Потому что остров Русский, он же Экипажный, отдадут под казино. В 2003 году оттуда вывели войска, после чего рухнули не только солдатские казармы, но и старинные кирпичные здания XVII века, имеющие историческую и архитектурную ценность. Моя проблема состоит в том, что, если все будет продолжаться так, как идет, то через сотню-другую лет читать по-русски окажется некому - не только мои высокосодержательные в плане меха и молока сочинения, а и тех, кто будет славен, доколь жив будет хоть один пиит. В подлунном мире. Китайском там. Или английском. Или арабском. - О чем я вас не спросил, Василина? - Я недавно разговаривала с Александром Прохановым, беседа эта выйдет, надеюсь, в скором времени в печати. И под занавес я тоже его спросила, не спросила ли я его о чем-нибудь. И он мне сказал: вы не задали самого главного вопроса - «кто вы, мистер Проханов?» Интересовалась я также у Ольги Славниковой, о чем ее не спросила - тоже под конец разговора. Она ответила, что хочет назвать нескольких молодых писателей, которых стоило бы отметить. И, как человек, который таким образом ловил людей, я прекрасно знаю подоплеку этого вопросика. У меня есть возможность сказать всё, что надлежит сказать. Думаю даже, что эту возможность не отнимет никакой кирдык свободе слова или подобная мелочь.