Русский поэт казахской национальности

Бахыт КЕНЖЕЕВ. Родился в 1950-м в Чимкенте. С 1953 г. жил в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Юношеские публикации в периодической печати были многообещающими ("Комсомольская правда", "Юность", "Московский комсомолец", "Простор"), однако первая книга стихов пролежала в архивах казахстанского Союза писателей 20 лет и была издана в 1996 г.; книги в московских издательствах так и не были изданы. Один из учредителей поэтической группы "Московское время" (вместе с А.Цветковым, А.Сопровским, С.Гандлевским ). С 1982 г. живет в Канаде. Автор пяти романов, одиннадцати поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий, в том числе "Москва-транзит" (2003) и "Антология" (2006).

Признаюсь честно, еще пять лет назад мне показалось бы совершенно невероятным, что у нас, в Казани, будет читать стихи Бахыт Кенжеев, который давно живет в Монреале, или Алексей Цветков, живущий в Праге. Но, оказывается, чудеса случаются.

Где-то в середине мая на улицах Казани появилась афиша, оформленная в революционно-советском стиле. Красные и черные буквы приглашали всех-всех-всех посетить третий форум современной поэзии. И любой человек, немного знакомый с положением дел в современной поэзии, наверняка был приятно удивлен составом выступающих.

Форум прошел блестяще. Кроме Цветкова и Кенжеева, на нем выступили Григорий Данской (Пермь), Александр Кабанов (Киев), Андрей Коровин (Москва). Кому-то больше понравился один поэт, кому-то другой, но, кажется, все сошлись во мнении, что это был великолепный подарок казанцам.

...И вот, сидя на скамеечке в Лядском садике, настроив диктофон для интервью, я благоговейно жду, а Бахыт Кенжеев самозабвенно фотографирует во всех ракурсах недавно восстановленный памятник Державину. "Прямо Нерон!" - восклицает он, кивая на Гавриила Романовича.

Внезапно мне приходит в голову, что из пятерых выступивших в Казани поэтов только двое живут в России. Бахыт Кенжеев - Канада, Алексей Цветков - Чехия, Александр Кабанов - Киев. И я уже открываю рот, чтобы спросить у Бахыта Шукуруллаевича, как он оказался за границей, но он опережает меня:

- Только не о том, как мне живется в Канаде, страдаю ли я ностальгией и трудно ли было уехать. Вот об этом не надо говорить. Обрыдло. Это было интересно 25 лет назад. Сейчас уже нет. Тем более что я сам не знаю, в какой стране провожу больше времени...

- Ммм... Хорошо. Только один стандартный вопрос на эту тему: почему вы уехали?

- Потому что иначе меня бы посадили в тюрьму.

- Тогда о другом. В Татарстане этот вопрос всегда был и остается довольно сложным: когда татарин пишет по-русски, он русский поэт или татарский?

- Я считаю себя казахом и русским поэтом. Думаю, что здесь никакой проблемы нет.

- То есть главное - это все-таки язык, на котором пишет поэт?

- Конечно. Хотя... нет, черт его знает...есть такие уникальные люди, которые пишут на одном языке, а тем не менее считают себя представителями другой культуры. Ну, например, ирландские писатели. Пишут по-английски, а все-таки считаются ирландскими писателями. Или, скажем... Олжас Сулейменов. Он, наверное, все-таки больше казахский поэт. Хотя и русский тоже. Так что тут трудно разобраться, да и стоит ли? Тарас Шевченко писал на двух языках. Гоголь - одновременно один из лучших русских и один из лучших украинских писателей.

- Но ведь есть еще менталитет, мировоззрение национальное...

- А вот это уже правильный вопрос. Очень часто говорят: Фазиль Искандер - великий русский писатель. Тем не менее он пишет исключительно про Абхазию. Потому что ему это интересней. Или Булат Окуджава, он у нас кто - русский поэт?

- Наверное, русский.

- Наверное, русский. Но мы же не забываем, что он Булат Окуджава, а не Ваня Иванов. А вот Александр Городницкий - человек еврейской национальности, но он чисто русский поэт. Думаю, что здесь грань проводить сложно, и это имеет чисто бытовой интерес.

- Но я скорее другое имела в виду... Вот, например, молодой поэт Санджар Янышев. Он пишет по-русски, но в его стихах очень чувствуется восточное, национальное своеобразие, и за счет этого они приобретают какие-то новые, дополнительные свойства...

- Это да, понятно. Я целиком за то, чтобы люди других национальностей писали по-русски, это очень обогащает русский язык и литературу. Недавно я прочел роман Жени Абдуллаева - это друг Санджара; как оказалось, я этого не знал - он только что получил так называемую "Русскую премию" за лучшее произведение, написанное русскими писателями, живущими в Средней Азии и на Кавказе. Называется "Ташкентский роман". Там речь идет о несчастной матери-одиночке, которая живет со своей свекровью где-то в Ташкенте. Чуть-чуть мистики, но здоровой мистики. Чуть-чуть чисто узбекского быта, масса узбекских слов... Тем не менее этот роман обогатил русскую литературу. Так что, на мой взгляд, человек, который принадлежит сразу двум нациям, двум культурам, - одна из самых замечательных вещей, которые у нас есть. Я считаю, что все нации должны учиться друг у друга, поскольку у каждого народа есть чему поучиться.

- А вас когда-нибудь переводили на казахский?

- Да, у меня вышла двуязычная книжка.

- И вам понравилось?

- Ну я же не могу оценить. К сожалению, я не знаю казахского языка, но мне нравится сам факт. Нравится, что когда я приехал в Алма-Ату, там были развешены афиши, где по-казахски написано "Акын Бахыт Кенжеев". (Смеется). Так что в Алма-Ату я приезжаю отчасти как к себе домой, а... ласковый теленок, как известно...

- Немного о Казани вас поспрашиваю, ладно? В связи с тысячелетием ее облик очень изменился. Пропали ужасные трущобы, но по пути снесли и дома, которые представляли культурную ценность и в отреставрированном виде вполне могли бы существовать. Теперь мы потихоньку привыкаем к новой Казани, и нам говорят, что это хороший европейский город. Вот Максим Амелин приезжал в прошлом году и тоже примерно в этом духе высказался. А вам как видится?

- Нет, это не европейский город. Это очень своеобразный город. Я же старый москвич, и один из любимых моих районов в Москве - Замоскворечье, оно застроено купеческими домами в конце восемнадцатого, в девятнадцатом веках. И большевики практически ничего там не уничтожили. Это один из немногочисленных уголков Москвы, который остался почти нетронутым. Казань очень на него похожа. Добротные, красивые дома в особенном стиле, характерном и для Замоскворечья. Я не архитектор и потому не силен в названиях... Но в целом, город очень красивый, коллекционный. Я думаю, что вы могли бы туризмом огромные деньги зарабатывать, ежели все это "раскрутить". Несколько зданий - просто шедевры архитектуры. Замечательны и ваша церковь "флорентийская" (собор Петра и Павла. - А.К.), и колокольня на улице Баумана, и вообще, топография города прекрасная. Я не знаю, какой Казань была раньше, но в том виде, в котором я ее сейчас вижу, это оставляет хорошее впечатление. Жаль, если, как вы говорите, многое поломали... Лучше бы чуть-чуть побольше денег - и все это восстановить.

- Я рада, что вам нравится. Но давайте немного поговорим о вашем творчестве. Вот вы недавно появились в Живом Журнале (www.livejournal.com) и популярны там. Но появились не совсем как Бахыт Кенжеев. Вы придумали еще один псевдоним, еще одну маску - мальчика Теодора. Я знаю, что у вас уже был такой опыт - Ремонт Приборов...

- Ремонт Приборов, да. Это старый-старый проект. Ему уже лет двадцать. Мы с друзьями тогда писали смешные стихи, и в какой-то момент я решил, что надо их собрать в одну книжку и дать этому коллективному автору имя. То была шутка. А Теодор - это совсем другой проект, серьезный. Это попытка соединить эстетику абсурда с эстетикой Иннокентия Анненского. Душевнобольной мальчик одиннадцати лет прочел всю русскую поэзию и сам что-то пишет.

- А мальчик почему одиннадцати лет?

- Мне так показалось. В одиннадцать лет уже можно писать, но человек еще не стал конформистом... А кроме того, в этом всем есть какая-то мистика. Дело в том, что в моей судьбе большую роль играет Венеция, как и у Бродского, но не потому, что там Бродский жил. И вдруг одна знакомая мне говорит: "Знаешь ли ты, Бахытик, что Теодор - это Святой Теодор, покровитель Венеции?.." Вот так выскакивают иногда какие-то вещи, а потом оказывается, что они мистически оправданы.

- Я не хотела называть имя Бродского, потому что уже просто правилом стало спрашивать всех сильных поэтов старше пятидесяти про отношения с Бродским и отношение к Бродскому... Но ваши стихи о Венеции, это разговор с ним?

- Нет, это разговор с девушкой, которая меня бросила. (Смеется). Бродского там нету. Хотя была статья, в которой говорилось что-то о выяснении отношений с Бродским...

- А вы как-нибудь представляете себе вашего читателя? Ну, какой-нибудь собирательный образ есть?

- Да бог его знает. Когда-то Есенин сказал, что где бы мы были, русские поэты, если бы не провинциальные еврейские девушки. Вот он так себе представлял своего читателя. И, наверное, был прав. Мне очень приятно, что меня молодежь читает. Очень приятно, потому что лет пять назад я начал уже волноваться, понеслась какая-то мутная волна черт знает чего, я не буду называть имен... Но постепенно положение стало выправляться. Люди начали понимать, что... ну все, что я уже говорил про совесть, уважение к читателю... И про то, что новаторство - вещь гораздо более тонкая, чем многим кажется. Ежели ты в стихах заявляешь о том, какой ты молодой и несчастный, или какой ты счастливый, или как ты любишь заниматься любовью по ночам и описываешь это подробно, то это никому не интересно. Это интересно только тебе самому. Вот эта вот волна.

- А как вы считаете, сейчас есть, возможна иерархия в литературе? Вот Алексей Петрович Цветков недавно предложил восстановить должность самого-самого великого поэта...

- Он увлекся. Увлекся. Самого великого поэта выделить абсолютно невозможно. Это смешно. Пусть цветут сто цветов. Хотя иерархия есть. Могу сказать, какая. Вот существует армия - такое интересное и временами полезное учреждение. И в армии есть майоры, полковники, генералы. И она не обойдется без никого из них. Она не обойдется без генерала и не обойдется без полковника. Интуитивно более или менее ясно, к какому уровню принадлежит тот или иной поэт. Можно спорить, но в целом... Вот мне не нравится Бродский, но понятно же, что он, условно говоря, генерал-майор или даже маршал. Хотя окончательная расстановка происходит со временем, где-нибудь через сто лет. Но даже при жизни Пушкина и Баратынского было ясно, что они оба маршалы. Или вот Державин, у памятника которому мы сейчас сидим. Пушкин писал, что кумир Державина на девяносто процентов свинцовый, на десять золотой, но сейчас ясно, что по совокупности текстов, которые пережили свое время, он, конечно, никак не хуже Пушкина.

- А как вы считаете, это нормально, что сейчас круг пишущих практически тождествен кругу читающих, то есть читают и слушают стихи, в основном, одни и те же?

- Конечно, мне не нравится малочисленность читателей. Я считаю, что это недостаток нашей идиотской эпохи. Лет десять назад в Москве я был на вечере самого известного на тот момент поэта России - пришло одиннадцать человек, из них шестеро были его друзья. Сейчас такого уже, слава богу, не бывает. Народ, кажется, уже удовлетворил свой семидесятилетний голод по материальному, отчасти, как бы это выразиться... отъелся. Так что наблюдается некоторое пробуждение. И, во-вторых, будет расти новое поколение, которому материальное не так важно, я надеюсь. Впрочем, мы склонны идеализировать прошлые эпохи. Недавно я прочел, что Брюсов говорил (а он был в свое время едва ли не самым знаменитым поэтом), что у него по всей России не больше тысячи читателей... Вот пройдет пятьдесят лет, и про все эти мелкие литературные вечера в Москве или еще где-то будут писать как о крупных литературных событиях. А на них приходило от силы тридцать человек. Но событиями они, тем не менее, были, только это выясняется позже.

Алена КАРИМОВА.

* * *

Говорят, что время - река. Тогда человек - ручей,

что уходит внезапно под почву - и нет его.

Остаются сущие мелочи, вроде ключей

запропастившихся, не говоря уж о

изгрызенной трубке, очках, разговорах о воскрешении

Лазаря (квалифицирующемся как бред,

нарушающий все законы физики). По чужой душе

без фонаря не побродишь, а фонаря-то и нет.

Говорят, что носивший музыку на руках

и губивший ее, как заурядный псих,

несомненно, будет низвергнут в геенну, как

соблазнивший кого-то из малых сих.

А еще говорят, что смерть - это великий взрыв.

Ничего подобного. Или я ошибаюсь, и

второпях ночную молитву проговорив,

даже грешник становится равен своей любви?

За колючей проволокой земной тюрьмы,

за поминальным столом с безносою,

в многотрудный час

подземельных скорбей, без ушедших мы

кое-как выживаем - но как же они без нас?

* * *

После пьянки в смоленской землянке -

рядовым, а не спецпоселенцем -

Дэзик Кауфман в потертой ушанке

курит "Приму" у входа в Освенцим.

Керосинка. Сгоревшая гренка.

Зарифмованным голосом мглистым

несравненная Анна Горенко

шлет проклятье империалистам.

"Нет, режим у нас все-таки свинский".

"Но и Борькин романчик - прескверный".

Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский

"Жигулевское" пьют у цистерны.

И, брезгливо косясь на парашу,

кое-как примостившись у стенки,

тихо кушает пшенную кашу

постаревший подросток Савенко.

Штык надежен, а пуля - дура.

Так и бродим родимым краем,

чтя российскую литературу -

а другой, к сожаленью, не знаем.

А другой, к сожаленью, не смеем.

Так держаться - металлом усталым.

Так бежать - за воздушным ли змеем,

за вечерним ли облаком алым...

* * *

Где цвела герань под писк воробья,

где в июне среди аллей

жгли тополиный пух сыновья шоферов и слесарей -

там царь Кащей над стихами чах,

как всякий средний поэт,

не зная, сколь трудно писать о вещах,

которым названья нет.

Ах, время, время, безродный вор,

неостановимый тать!

Выходила на двор выбивать ковер моя молодая мать, -

а меня Аполлон забирал в полон,

кислоты добавив к слезе,

и вслепую блуждал я среди колонн, вокзалов и КПЗ.

Блажен, кто вопль из груди исторг,

невольно укрыв плащом

лицо; блажен возвративший долг,

который давно прощен;

блажен усвоивший жизнь из книг,

а верней сказать, из одной

книги. И жалок ее должник, с громоздкой своей виной

не в силах справиться. Как спасти неверующего?

Где он поет, растягивая до кости военный аккордеон,

когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло,

как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?

Наиль КУРАМШИН (фото).