После Бодрова

Стыдно писать некролог про человека, которого не знал, да еще тем более, когда все не ясно до конца; в этом есть что-то нездоровое, род кликушества, истеричной одержимости; но я помню, как он дрался с чеченом в “Кавказском пленнике”; как он пробормотал “Чего-тХтемно тут у вас” и гвоздями в лицо нужным людям выстрелил; была, короче говоря, в его фильмах пара моментов, когда он показывал, что чего уж там стесняться. Экранный Бодров был ладный и сдержанный человек, угловатый немножко, поражавший меня удивительной экономией в движениях. Он всегда появлялся, как бы это сказать, в минимальной комплектации; он архивировал внутри себя пространство - время - слова и потом проявлял себя в реальности вспышками, взрывами, извержениями; снайперскими выстрелами. Такие люди очень хорошо умеют осаживать взглядом. Он и изъяснялся-то все больше очень простыми, но ладными выражениями, которые все до последнего, вплоть до “Май кар… кирдык”, вошли в пословицы. Его простые метафоры экономили миллионы слов. Его требование “Дмитрий Громов мани” было самой емкой метафорой вины Америки. Такого рода идеальные образы никогда не - или очень редко - воплощаются, оставаясь лишь потенциями самих себя: персонажами фольклора или героями национального эпоса. Бодров - похожий на Василия Теркина, на сказочного рыцаря, на памятник в Трептов-парке (в “Сестрах” - “Слышь, малая, никакая тварь тебя здесь не обижает?”) - воплотился. Воплотил собой сдержанное достоинство, национальную самодостаточность, вынужденную ксенофобию и последнюю, абсолютную мораль, право насовсем отсекать уродов от людей.

Непонятно, как человек из университетского, богемного, мажорского круга сделался магнитом, притянувшим к себе все лучшее, что есть в целом народе; так не бывает. Неловко сказать, но Сергей Бодров удивительно соответствовал моим представлениям о том, как мог бы выглядеть воплотившийся бог, бог военного времени, чрезвычайный и полномочный посол Оттуда - Сюда. Сэкономленные жесты, слова, движения давали ему какую-то термоядерную, обжигающую энергию, которой он оделял оказавшиеся рядом существа и предметы, оживляя или, наоборот, умертвляя их. Теперь его история как-то уж совсем напоминает миф об убитом боге, Осирисе. Представьте себе на месте Бодрова любого другого, самого лучшего, изысканного, остроумного актера, который сказал бы, что сила не в деньгах, а в правде. Ни у кого больше не получилось бы произносить все эти сомнительные монологи так, чтобы они не казались насквозь дикими и фальшивыми. Бодров уничтожил постмодернизм; он не опускался и не снисходил до иронии.

Функция персонажа Данила Багров, вброшенного в общественную жизнь Балабановым и осуществленного Бодровым, была насильно усовестить, ограничить зарвавшихся новых людей: нельзя зарабатывать деньги на детской порнографии, нельзя обижать людей, нельзя… Данила стал карателем, финальным императивом военного времени.

“Брат-3”, новая история о деяниях русского Робин Гуда, оказался невозможен, потому что путинское государство растиражировало образ Данилы и присвоило себе его функции; именно Путин сейчас эксплуатирует некоторые черты Данилы Багрова. В общем и целом путинская Россия поставлена по мотивам “Братьев”. В этой ситуации “Брата-3” лучше всего сыграл бы Максим Галкин. Бодров сыграл эту роль не как актер; он и остался после “Братьев” жить - Данилой.

Он настолько был Данилой, что катастрофа (или как там ее называть - ледник? лавина?) обозналась и перепутала Сергея Бодрова с Данилой Багровым. В этом, наверное, и состоит самая главная нелепость: живой хороший человек Сергей Бодров исчез там, где должен был умереть его персонаж.

Есть такие люди, которые танцуют глазами. Хорошо так танцуют, озорно. Он был нонсенсом. Он был такой, как надо. Слишком образцовый. С этим не живут. Он был воином и погиб как воин; стало быть, в Вальгалле сейчас.

Неизвестно, где эта Вальгалла, где сейчас Бодров. Хотя - сказано ведь в “Брате-2”: “Я в Бирюлево”.

В Бирюлево.

Сергей Бодров-младший снял очень хороший фильм “Сестры”, сыграл несколько очень хороших ролей (“Кавказский пленник”, те же “Сестры”), а дважды притворившись Данилой Багровым, стал единственной в своем роде молодой легендой в масштабах целой страны. Данила Багров с его дембельской метафизикой представлял из себя классический миф о пришлом герое - который прикрывает сперва первого встречного слабого, потом собственного брата, потом чужую, по сути, женщину, а потом страну-нацию-мироздание. На самом деле по киношным меркам (которые так сродни сказочным) все эти подвиги есть не более чем защита собственного достоинства. Не то чтобы Данила стал абсолютно новым киногероем. Скорее он был человеком из прошлого. Конкретно - из конца 80-х. Именно тогда здешние киношники предпринимали последние удачные попытки по выявлению молодого героя. Однако почти все обнаруженные молодые люди (от Африки - Бананана из соловьевской “Ассы” до Цоя - Моро из нугмановской “Иглы”) были не столько героями, сколько мучениками: кто-то получал нож в сердце, кто-то - в живот. На самом деле гибли они, конечно, не из-за девушек и не из-за шашней с криминальным миром, а исключительно потому, что задавали гордый вопрос: “А ПОЧЕМУ я должен уезжать из своего города?”. Хрупкие храбрые неформалы, они служили несгибаемыми символами своенравия и человеческого достоинства. Однако заветы “Ассы” и “Иглы” были скоро забыты. Девяностые годы российского кино стали по преимуществу смутным временем мелкого языкастого криминала - упырей, морячков, “лосей норильских” и просто восьми-с-половиной-долларовых идиотов. И только Брат с его поэтизацией нехитрого принципа “Мир - это война” обладал романтической цельностью и внятностью. Как ни странно, именно простой и угловатый воин Багров продолжил экранное дело Бананана. Бананан носил очки без стекол, а Данила показывал на себе очки пальцами: “Ай… эм… студент!” Бананан любил Ялту, прогулки с чужой девушкой и петь про старика Козлодоева, а Багров любил родину как таковую, своего брата и слушать Вячеслава Бутусова. (Показательно, что слушает он все-таки не солдатский “Любэ” и даже не “ДДТ”, а манерный, изломанный и ретроградный во всех отношениях “Наутилус Помпилиус”.) Вот только Багров - победил. Прошло десять с лишним лет, время изменилось - и мученики взяли в руки оружие и переквалифицировались в победителей. И даже нежновозрастные соловьевские мальчики теперь уходили на войну - и не на какую-то абстрактную, а как раз на ту, где Данила якобы отсиделся писарем в штабе. И любили Данилу именно за эту трогательную странность и за то, что он был Другой. И тут гениально сработала формула “брат” - он другой, но он родной нам. Как и Бананан, он был чужой своей эпохе - отсюда его постоянные конфликты: с законом, с преступным миром, с коммерсантами, с водительницами трамвая, с неграми, с кавказцами, с проститутками, даже с собственным братом. В нем не было ни грана нахрапистости времен первоначального накопления, а был серый свитер, плейер с советским роком и удивление перед роумингом и встреченным в лифте Валдисом Пельшем. В том, что этот простой, в сущности, образ превратился в столь привлекательный, живой и объемный миф, великая заслуга Сергея Бодрова. Настоящее искусство рождается из разницы между означаемым и означающим, из двухбуквенного зазора между фамилиями чеченского ветерана Багрова и выпускника МГУ Бодрова. По той же самой причине блатняк лучше всего поют те, кто никогда не сидел, а самую сильную песню про Родину сложил бывший асоциальный панк Егор Летов. Балабановская “Война” не снискала и четверти той народной любви, что была у “Братьев”, потому что была насквозь тавтологична и оттого безжизненна. Вроде бы все то же самое - сила, правда, мужская честь. Но лишенные бодровского дара, эти понятия превратились в никчемный киношный треп. Все это суть опустевшие формулы, в которые умел вдохнуть жизнь только вон тот, с арбузом. В пятницу, 20 сентября, неожиданно пришедший в движение ледник “Колка” накрыл Кармадонское ущелье. Связь со съемочной группой фильма “Связной” оборвалась. С тех пор о судьбе Сергея Бодрова-младшего ничего не известно - судьбе в прямом, конкретном, сиюсекундном смысле: где он, жив ли, есть ли надежда на спасение. Но слово “судьба” в самом главном своем значении - судьба как картина жизни - применительно к Бодрову именно в эти дни проступило особенно ясно. Пока он был где-то рядом, ходил по соседним улицам и маршруты ваши в любой момент могли пересечься, мало кто задумывался о том, что именно этот выпускник кафедры искусствоведения истфака МГУ, защитивший диплом, а затем диссертацию про отражение венецианской архитектуры в венецианской же живописи, и оказался последним русским героем уходящего века. Он мог бы, как и хотел, заниматься наукой. Мог бы после шквального, включавшего шорт-лист “Оскара” успеха “Кавказского пленника” уехать в Америку, где живет отец, поступить в киношколу и в расчете на голливудскую карьеру обучиться профессии режиссера, к которой, как стало ясно после “Сестер”, у него врожденный талант. Мог бы продолжить работу телеведущего. Но он сделал то, что сделал: сыграл (хотя это неточное слово) на экране несколько ролей, без которых о России конца века было бы совсем неполное представление, и снял фильм, ставший единственным за многие годы режиссерским дебютом, где чувство жизни и чувство кадра равно обострены. Ему было много дано, сильно везло, и он очень старался. В своем двухлетней давности интервью на вопрос о страхах Бодров ответил: “Боюсь штампов, боюсь оказаться включенным в корпорацию, боюсь потерять память и чувство меры. Также растратить время напрасно. Не зря же считается, что время, которое утекает, придумано дьяволом как противоположность вечности, которая принадлежит Богу”. На момент пятницы 20 сентября Сергею Бодрову-младшему удалось избежать всего, чего он боялся. Страх смерти в числе фобий им назван не был.

Каждый сейчас дорого дал бы за то, чтобы оригинальное название последней передачи, которую вел Бодров, - Survivor, “Оставшийся в живых” - оказалось пророческим.