Образ Московского университета в русской литературе

На протяжении большей части 250-летней истории Московского университета культура России была литературоцентричной. Годами и десятилетиями заменяя собой в жизни образованных людей телевидение, кинематограф, спорт и наркотики, русская литература брала на себя множество функций: развлечения, просвещения, политического волеизъявления, социальной философии и даже церкви. Поэтому "Власть" решила представить подборку отзывов о Московском университете и его влиянии на общество, данных наиболее авторитетными представителями культуры -- русскими писателями. В произведения властителей дум вчитывался Евгений Степун.

Денис Иванович Фонвизин
       В 1755-1760 годах учился в гимназии при университете, затем в течение года -- на философском факультете.
       ...Самая справедливость велит мне предварительно признаться, что нынешний университет уже не тот, какой при мне был. Учители и ученики совсем ныне других свойств, и сколько тогдашнее положение сего училища подвергалось осуждению, столь нынешнее похвалы заслуживает. Я скажу в пример бывший наш экзамен в нижнем латинском классе. Накануне экзамена делалося приготовление; вот в чем оно состояло: учитель наш пришел в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле четыре; удивленный сею странностию, спросил я учителя о причине. "Пуговицы мои вам кажутся смешны,-- говорил он,-- но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле четыре спряжения". "Итак,-- продолжал он, ударяя по столу рукою, -- извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. С спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете". Вот какой был экзамен наш!
       ...В бытность мою в университете учились мы весьма беспорядочно. Ибо, с одной стороны, причиною тому была ребяческая леность, а с другой -- нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков, но голову имел преострую и как латинский, так и российский язык знал очень хорошо.
       "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях" (начато в 1789 г., не окончено). Цитируется по изданию "Русская проза XVIII века", издательство "Художественная литература", Москва, 1971.
       

Александр Сергеевич Пушкин
       Выпускник Царскосельского лицея (1817 г.). В Московском университете никогда не обучался.
       -- Служба тебе, знать, не дается. Возьмись-ка за что-нибудь другое.
       -- А за что прикажешь?
       -- Например, за литературу.
       -- За литературу? Господи боже мой! В сорок три года начать свое литературное поприще.
       -- Что за беда? А Руссо?
       -- Руссо, вероятно, ни к чему другому не был способен. Он не имел в виду быть винным приставом. Да к тому же он был человек ученый, а я учился в Московском университете...
       "Альманашник". Памфлетный фельетон датируется началом 1830 г. Цитируется по т. 7 Полного собрания сочинений в 10 томах, издательство АН СССР, Москва, 1958.
       

Иван Александрович Гончаров
       В 1831 году поступил в университет, в 1834 году окончил словесное отделение философского факультета.
       Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом...
       Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств, и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение. Они важно расхаживали по Москве, кокетничая своим званием и малиновыми воротниками. Даже простые люди и те при встречах ласково провожали глазами юношей в малиновых воротниках... Иногда пробегали в городе -- впрочем, редкие -- слухи о шумных пирушках в трактире, о шалостях, вроде, например, перемены ночью вывесок у торговцев или задорных пререканий с полициею и т. п. Но большинство студентов держало себя прилично и дорожило репутацией и симпатиями общества.
"Воспоминания". Цитируется по т. 7 Собрания сочинений в 8 томах, ГИХЛ, Москва, 1954.
       

Константин Сергеевич Аксаков
       В 1832 году поступил на словесное отделение философского факультета, окончил курс в 1835 году.
       Не знаю, как теперь, но мы мало почерпнули из университетских лекций и много вынесли из университетской жизни...
       Рассказывали, что незадолго перед моим вступлением, однажды, когда Победоносцев, который читал лекции по вечерам, должен был прийти в аудиторию, студенты закутались в шинели, забились по углам аудитории, слабо освещаемой лампою, и, только показался Победоносцев, грянули: "Се жених грядет во полунощи". Рассказывали, что Заборовский, бывший еще в это время в университете, принес на лекцию Победоносцева воробья и во время лекции выпустил его... Все эти шутки могли бы иметь свою жестокую сторону, если бы Победоносцев был человеком жалким и смирным; но он, напротив, был не таков: он бранился со студентами, как человек старого времени говорил им ты; они не оскорблялись, не отвечали ему грубостями, но забавлялись от всей души его гневом...
       Странное дело! Профессора преподавали плохо, студенты не учились и скорее забывали, что знали прежде; но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты,-- и бессмертные слова Гомера, говорившие красноречиво сами за себя... и события исторические... и вдохновенные речи Шиллера и Гете падали более или менее сознательно, более или менее сильно, в раскрытые души юношей -- лишь бы они только не противились впечатлению -- нередко не замечавших приобретения ими внутреннего богатства!..
       Считаясь порядочным эллинистом, я обращал на себя внимание Оболенского, должен был чаще других переводить Гомера и слушать внимательно его объяснения. Однажды на лекции я вздумал предложить ему вопрос: каким образом согласить в древних стихах ударение с протяжением, как, скандуя стих, удержать ударение, которое не совпадает с скандовкой? Оболенский отвечал: "А это-с лучше всего объясняется пением" и запел. Я был не рад, что предложил вопрос. Оболенский запел таким голосом и с такою печально-торжественною миною, что просто не было почти никакой возможности удержаться от смеха. Смех самый безумный, гомерический, готов был ежеминутно овладеть нами, громко вырваться и огласить всю аудиторию...
       Юридическое отделение в наше время называлось политическим и было очень плохо; "словесники" питали великое презрение к "политикам".
       "Воспоминание студенчества 1832-1835 годов". Цитируется по изданию "Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников", издательство Московского университета, 1989.
       

Яков Петрович Полонский
       В 1838-1844 годах -- студент юридического факультета.
       ...В мое время в университете не было ни сходок, ни землячеств, ни каких бы то ни было тайных обществ или союзов; все это в наше время было немыслимо, несмотря на то, что полиция не имела права ни входить в университет, ни арестовать студента. И все это нисколько не доказывает, что в то время Московский университет был чужд всякого умственного брожения, всякого идеала. Напротив, мы все были идеалистами, т. е. мечтали об освобождении крестьян; крепостное право отживало свой век...
       Я застал еще в университете предания о том, что когда-то было в стенах его до приезда новых профессоров, сумевших поселить в молодежи любовь к науке. В мое время, во время лекций, я слышал только скрип перьев и ни малейшего шума...
       Не так было в те времена, когда профессора не имели на студентов ни малейшего влияния. Иногда зимой, когда лекции читались при свечах и лампах, вдруг все потухало и аудитория погружалась в полный мрак. Школьные затеи были довольно часты. Так, иногда вдруг из отверстий, где помещались чернильницы, поднимались кверху зажженные восковые свечи к немалому ужасу и удивлению профессоров. Вспоминали при мне как-то о Полежаеве. Рассказывали, что Полежаев отдал на рассмотрение какому-то профессору свои стихи. Возвращая эти стихи автору, профессор сказал: "Полежаев, от твоих стихов кабаком пахнет".
       -- И не мудрено,-- отвечал Полежаев,-- они целых две недели лежали у вас!
       Цитируется по изданию: "Московский университет в воспоминаниях современников", издательство Московского университета, 1956.
       

Антон Павлович Чехов
       В 1879-1884 годах -- студент медицинского факультета.
       Мой сосед В. Н. Семенкович рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался.
       Дневники 1896-1903 гг. Цитируется по т. 10 Собрания сочинений в 12 томах, ГИХЛ, Москва, 1956.
       

Афанасий Афанасьевич Фет
       В 1838-1844 годах -- студент словесного отделения философского факультета.
       ...О своих университетских занятиях в то время совестно вспоминать. Ни один из профессоров, за исключением декана Ив. Ив. Давыдова, читавшего эстетику, не умел ни на минуту привлечь моего внимания, и, посещая по временам лекции, я или дремал, поставивши кулак на кулак, или старался думать о другом, чтобы не слыхать тоску наводящей болтовни.
       ...Появлялся товарищ и соревнователь Григорьева по юридическому факультету, зять помощника попечителя Голохвастова Ал. Вл. Новосильцев, всегда милый, остроумный и оригинальный. Своим голосом, переходящим в высокий фальцет, он утверждал, что Московский университет построен по трем идеям: тюрьмы, казармы и скотного двора, и его шурин приставлен к нему в качестве скотника.
Цитируется по изданию: "Ранние годы моей жизни", Москва, 1893.
       

Александр Иванович Герцен
       В 1828-1833 годах -- студент физико-математического отделения философского факультета.
       ...Пестрая молодежь, пришедшая сверху, снизу, с юга и севера, быстро сплавлялась в компактную массу товарищества. Общественные различия не имели у нас того оскорбительного влияния, которое мы встречаем в английских школах и казармах... Студент, который бы вздумал у нас хвастаться своей белой костью или богатством, был бы отлучен от "воды и огня", замучен товарищами...
       Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства. Были робкие молодые люди, уклонявшиеся, отстранявшиеся,-- но и те молчали...
       История эта, за которую и я посидел в карцере, стоит того, чтоб рассказать ее.
       Малов был глупый, грубый и необразованный профессор в политическом отделении. Студенты презирали его...
       -- Сколько у вас профессоров в отделении? -- спросил как-то попечитель у студента в политической аудитории.
       -- Без Малова девять,-- отвечал студент.
       Вот этот-то профессор... стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас...
       Малов сделал какое-то замечание, началось шарканье.
       -- Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами,-- заметил Малов, воображавший, вероятно, что лошади думают галопом и рысью, и буря поднялась -- свист, шиканье, крик: "Вон его, вон его, pereat!" Малов, бледный, как полотно, сделал отчаянное усилие овладеть шумом и не мог; студенты вскочили на лавки. Малов тихо сошел с кафедры и стал пробираться к дверям; аудитория -- за ним, его проводили по двору на улицу и бросили вслед за ним его калоши...
       Учились ли мы при всем этом чему-нибудь, могли ли научиться? Полагаю, что да. Преподавание было скуднее, объем его меньше, чем в 40-х годах... Но больше лекций и профессоров развивала студентов аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений... Университет свое дело делал; профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского, И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей...
       "Былое и думы", главы VI-VII. Цитируется по т. 4 Собрания сочинений в 9 томах, ГИХЛ, Москва, 1956.