За занавесочкою лжи
Воспоминания недостаточно пожилых людей
Фото: Марк Кауффман.
М.С.: Странно - а почему все же именно нам поручили переписку на тему ушедшего и загробного? Означает ли это, что мы и сами уже в некотором роде - уходящая натура? То есть понятно, что уходящая, но радоваться ли этому - вот в чем вопрос?
А.З.: Это вопрос оптики. Если ты смотришь на уходящий поезд, удобно рассевшись в полосе отчуждения, то это он уходит, а не ты. А если ты сидишь в уходящем поезде, то это полоса отчуждения убегает за пределы окоема. Мне кажется, лучше перевести этот разговор в плоскость приобретений и потерь - я вот, к примеру, не уверен, что у нашего поколения были какие-то ценности, об утрате которых стоило бы жалеть, как и достижения, которыми можно было бы искренне гордиться. Впрочем, возможно, я обобщаю. Скажи, есть какие-то вещи, люди, явления из вчера и позавчера, которых тебе сегодня по-настоящему не хватает?
М.С.: Ну, про людей, я думаю, говорить все же не стоит - точнее, тогда придется говорить только о них, потому что список умерших друзей-ровесников как-то не должным образом впечатляет, не говоря уже о тех, кто старше. Я вообще больше настроен сожалеть о вчерашнем дне, нежели позавчерашнем, то есть ближайшее прошлое я чувствую острее, расстояния в пятнадцать или двадцать лет меня уже не слишком тревожат - ну было и было. У меня из головы не выходит фильм «Бум», там Элизабет Тейлор ходит по своей роскошной террасе и как заведенная жалуется Ноэлю Кауэрду - вот я встала с кресла, и это уже в прошлом, вот я выпила бокал, и это уже в прошлом etc. У меня, видимо, схожий синдром. Вещи и явления, которых не хватает? Да, в общем, ты прав, ничего выдающегося и не было, чего бы совсем днем с огнем было бы не найти сейчас (оставим за скобками собственные возрастные утраты известных ощущений, а также не менее известных способностей). Но видимо, это защитная реакция организма - накручивать себя на предмет того, что за спиной что-то такое уникальное было. Когда вспомнить нечего, все особенно хорошо запоминается. Мы, как алкаши, у которых скопилось до черта пустых бутылок, а сдать некуда, пункта приема больше нет. Ну нет и нет, черт с ним. Я тут недавно приехал в квартиру, где прожил первые двадцать пять лет жизни. Там вечный ремонт, и выкинули шкаф, который как приставили к стене в 74 году, так он там и стоял. А там за ним обнаружились какие-то совсем жуткие примордиальные обои, изрисованные фломастером. Я понял, что это я собственно их и изрисовал в возрасте трех, наверное, лет. Я посмотрел-посмотрел на них и внезапно понял, что в этой эскалации воспоминаний нет вообще никакого смысла. Как сказано в моей любимой книге - не надо заниматься сооружением красивых гробов для прошедших мгновений, думай о том, как убить те мгновения, что придут.
А.З.: У нашего поколения условных мальчиков
М.С.: Ну не случайно же лучшие из нас как раз Фоменко и увлечены, хе-хе. А про несоответствие времен я как-то отчетливо понял, когда лет десять назад приехал в Англию брать интервью у Андерсона из Jethro Tull. Я ему что-то про Passion Play втираю, а он никак не возьмет в толк, почему меня это в принципе интересует, с какой стати. В конце концов он не выдерживает и говорит: молодой человек, это было тридцать лет назад, о чем вообще речь? Меня, говорит, сейчас больше занимает индийская кухня. Идиотизм же заключается в том, что в данный момент меня, пожалуй, тоже больше занимает индийская кухня, чем альбом Passion Play.
А.З.: Годы потрачены на постиженье того, что должно быть понятно с рожденья. У тех, кто идет за нами следом, есть конкурентное преимущество - они лишены иллюзий на предмет того, что первично: классический джетро талл или индийский даал.
М.С.: А также на предмет автора стихов про потраченные годы. Но ты в принципе доволен временем? Если бы можно было переместить дату рождения (незначительно, скажем, максимальный допустимый люфт - это десять лет), ты бы что выбрал?
А.З.: У меня осталось довольно тусклое, как от кабинета дантиста, воспоминание о советской власти, и я не уверен, что клуб «Солянка» - то место, где я хотел бы разменять свою юность. В конце концов, в том, что я успел полетать в самолетах, в которых можно было курить, прожил годы в ожидании ядерной зимы и неминуемой гибели в кандагарском ущелье, пил спирт и шато лафит ротшильд, сменил все версии айфона и посылал письма в конверте, выводя индекс по пунктиру, - есть какой-то непонятный, но смысл. Как говорил Венедикт Ерофеев в фильме поляка Павликовского: все получилось так, как оно получилось, мне поебать.
М.С.: В Кандагарском ущелье ты определенно смотрелся бы лучше, нежели в клубе «Солянка», хотя я сильно сомневаюсь, что тебя бы взяли по первому адресу. Вот, кстати, ты спрашивал про явления, которых больше нет - например, ауры помянутого тобой Ерофеева больше нет, мне кажется. Дело даже не в том, что мы стали меньше пить или перешли со спирта на лафит ротшильд (я, кстати, от спирта ушел, но до лафита пока не добрался - видимо, в свое время не так сильно, как ты, опасался ядерной зимы). Этой показушной ерофеевщины больше нет. Причем я не могу сказать, что «Москва - Петушки» это какая-то моя настольная книга, я никогда не разговаривал цитатами оттуда и даже скорее брезговал людьми, этими цитатами говорящими. Но ощущение какой-то агрессивной душещипательности - оно прямо было разлито в середине девяностых, ну, у нас, по крайней мере. Я прекрасно помню: утро, квартира на Пятницкой, которую тебе сдавал дядька Игорь, он же Черноусый из «Петушков». Все уже заснули, Наталья Шмелькова там еще была, помню, а на ногах, покачиваясь, остались только я и Вадим Тихонов - собственно, которому «Петушки» и посвящены, любимый первенец. И Тихонов, мосластый очкастый старичок, уговаривает меня срочно ехать с ним в Петушки - грабить аптеку. Дело, говорит, верное, возьмем кассу, лекарств и - ко мне. Такого больше никогда не будет, но может, и к лучшему. Кстати, характерно, что и Ерофеев ни в коем случае не был частью нашего времени, это мы сами себе что-то сочинили и напели на мотив прошлых лет. Вообще, в «Возвращении в Брайдсхед» правильно сказано, что главная привилегия молодости - это лень. Я сейчас даже не поленюсь, найду это место... А, вот оно - «...блаженное ничегонеделание, отдохновение еще не натруженных жил, огражденного, внутрь себя обращенного ума - принадлежит только юности и умирает вместе с ней».
ДОЖИВИ ЭТИ ПЕРСОНАЖИ ДО НЫНЕШНИХ ВРЕМЕН, У НИХ ВСЕ РАВНО БЫЛО БЫ НЕМНОГО ШАНСОВ ПОПАСТЬ В ГРУЗИНСКИЙ НОМЕР «БОЛЬШОГО ГОРОДА».
Это как про Дина Мартина кто-то говорил - epic sloth. Сейчас эту эпическую лень, которая была нам присуща в первой половине девяностых, заменили каким-то урологическим словом прокрастинация, и в общем-то справедливо заменили, потому что сейчас можно разве что оттягивать момент. Но по-настоящему лениться уже не получается. Это ощущение прожигания жизни - то, о чем ты пел в своей песне про ориентацию в 89 году - оно утеряно безвозвратно. Проблема же оказалась не в том, что жизнь проходит зря. А в том, что она в принципе проходит.
А.З.: Фокус, видимо, в том, что трагизм и абсурд всех тех кухонных и общественных обстоятельств не имел того градуса, какой он получил сегодня в ОВД «Дальнее» и прочих нервных точках современности. Или просто мы вместе с Вадимом Тихоновым этого не замечали, как и внешний мир не замечал нас. Молодость - это вообще примат частного над общественным, а наша молодость была такой вдвойне, потому что в девяностые никакого общественного, кроме курса доллара, не было вовсе. И когда Чубайс говорил, что с перевыборами Ельцина забит последний гвоздь в крышку гроба коммунизма, он говорил о том, что теперь каждый из нас - это свой собственный, никому кроме самого себя неинтересный груз двести, который теперь всякий обязан тащить на себе всю оставшуюся жизнь, как улитка. То есть это было такое прекрасное начало загробной жизни.
М.С.: Да, странным образом я только что понял - я вполне могу быть условным патриотом или наоборот, то есть следовать инстинктам, но при этом вообще не в состоянии быть общественным животным. То есть умом все понимаю, но вот участвовать почему-то не могу. Это опять-таки к вопросу о тех ценностях, которые у нас из прошлого. То есть это не ценности, а инстинкты, повторюсь. Все в таких случаях цитируют пошлую фразу Акутагавы про убеждения и нервы, а я бы припомнил Зощенко из «Перед восходом солнца» - там у него есть хорошее выражение «неверные условные рефлексы». Вот они нас и преследуют.
А.З.: Можно еще вспомнить другую расхожую максиму: если у тебя после тридцати пяти лет ничего не болит, значит, ты умер. И одновременно буддийскую мантру: живи, как будто ты уже умер. Рефлексы преследуют нас, как Ахиллес черепаху, однако вопрос - догонят они нас или нет - относится не к математике, а к метафизике. Но сколько ни звони Аристотелю - все одно будет неправильно набранный номер.
М.С.: Вот, кстати, по чему имеет смысл скучать из явлений прошлого - по домашнему телефону.
А.З.: Я, кстати, во взрослой жизни с телефоном столкнулся первый раз уже почти в тридцать лет, до этого лет десять я жил на квартирах, где не было никаких средств связи, кроме скрежетания зубами или молитвы. Когда я жил на Пятницкой, в квартире Игоря Авдиева, того самого героя «Петушков», там он фигурирует под именем Черноусый, я, чтобы с ним связаться, ходил на угол Новокузнецкой и Толмачевского переулка и долго бил таксофон, чтобы в трубке раздался голос. При этом нельзя сказать, что меня эта сложность коммуникации как-то угнетала. Мир в отсутствие мобильных телефонов держался на других типах встреч и договоренностей. Скажем, в воскресенье Авдиев приезжал ко мне, мы шли в единственный работающий на Пятницкой магазин, покупали там бутылку водки, а потом отправлялись в сторону Ордынки, где в это время академик Никита Толстой выгуливал свою собаку. Мы садились в песочницу и за разговорами о бытии бога выпивали эту бутылку, после чего академик Толстой шел к себе домой на Ордынку, Авдиев возвращался в свою квартиру на Ленинском проспекте, а я шел в Толмачевский переулок скрежетать зубами. Их обоих, кстати, - и Игоря Авдиева, и Никиты Толстого - больше нет на свете. Авдиев разбился на машине, хотя всю жизнь предпочитал электрички, а Толстой просто умер, хотя из всех известных мне людей больше всего заслуживал жизнь вечную.
М.С.: Толстой был грандиозен, я же должен был писать у него курсовую просовесть в русской культуре, что ли, или как-то так, но работа ограничивалась тем, что я подходил к нему в коридоре со словами: «Никита Ильич, я бы хотел еще неделю подумать над темой», на что он мне неизменно отвечал: «Я только приветствую». И добавлял: «Какая у вас красивая рубашка». Но при этом мы же чувствовали себя частью какого-то общественного договора, хотя вообще никак с обществом не соотносились. Странно, но мы же вообще не интересовались информацией как таковой. Ну то есть я рылся в своей музыке, но это все же узкоспециально. А вот на уровне окружающего мира - вообще же ни за чем не следили. Ты когда-нибудь держал в руках газету «Коммерсантъ» в те годы? Я - никогда. Но при этом было ощущение какого-то нелепого знания о чем-то более существенном. Собственно, наилучший образ - это браслет Кости Кудрявцева, если ты помнишь, о чем я. Это когда несусветный Костя Кудрявцев, который тоже уже умер, король Москвы, белая кость черной богемы, после определенной дозы любил рассказывать на ухо, что в какой-то момент он приехал к Иосифу - а он обожал Бродского, - и тот подарил ему некий браслет, который был как бы амулет всей русской поэзии. Но Костя по пьяни то ли его потерял, то ли подарил - он всякий раз рассказывал по-разному. Но я столько раз слышал эту историю, что мне до сих пор кажется, что этот браслет я успел поносить.
А.З.: Костя вообще был олицетворением исчезнувшего мира литературных анекдотов в духе катаевского «Алмазного венца», сдобренного хорошей дозой мамлеевского абсурда и дешевой водки. Этот мир точно исчез уже вместе с браслетом русской поэзии, который Костя и не терял, а просто он растворился в коктейле из газированного напитка Hero и водки Russia. Вместе со всеми прочими персонажами - какими-то грузинскими писателями, долго обсуждавшими, стоит ли садиться на стул Расула Гамзатова в ресторане ЦДЛ, с художником Михайловым-Романовым, жившим в вагончике на Остоженке, с самой этой Остоженкой, превратившейся из большого богемного кафе под открытым небом в золотую милю столичной недвижимости.
М.С.: Грузинского писателя, кстати, звали Зураб, он был очень на Хемингуэя похож. Еще там был некий человек по прозвищу Володя Тбилисский, тоже, кажется, писатель, но с подозрительно уголовными повадками. Мне кажется, даже доживи эти персонажи в том или ином виде до нынешних времен, у них все равно было бы немного шансов попасть в грузинский номер «Большого города».
А.З.: У них не было шансов не только для грузинского номера, у них вообще его не было. В каждую эпоху, наверное, есть свой тип деятельного безделья, свои фасоны чудаков, сумасшедших и авантюристов. Что-то вроде нормы безумия, которое свет готов терпеть в своем присутствии. Я лишен гена сентиментальности и не могу сказать, что следующее поколение навевает на меня тоску, а там были сплошь титаны и готовые персонажи фильмов и книг, хотя скорей всего именно так все и было. Если формулировать точнее, то, наверное, тогда была мода на придурь, а сейчас больше ценится глупость, по крайней мере, если судить по лайкам в «Фейсбуке».
М.С.: Как выражался видный певец загробной жизни А.Я. Розенбаум - может быть, все от глупости, но ведь не все мы дураки. С тем и пребудем.