Старость не радость

"Help the aged,  
one time they were just like you,
drinking, smoking cigs and sniffing glue". 
Pulp

В одном из поздних (и не самых удачных) рассказов о Шерлоке Холмсе присутствует шестидесятилетний профессор, терзаемый страстью к омоложению. Так получилось, что он влюбился в юную дочь своего коллеги; видя в возрасте главное препятствие к браку (не подумайте плохого! Речь идет о викторианских временах), он решил прибегнуть к помощи некоего полуученого-полушарлатана из Праги, чья фамилия отдаленно резонирует с именем известного рабби Лёве, создателя Голема. Посетив Богемию, профессор преобразился; точнее - у него появились две фазы существования. В одной он оставался типичным собой, читал лекции, занимался наукой, вел обычный образ жизни. Другая фаза превращала его в натуральное чудовище, если не в мистера Хайда, то в какую-то просто обезьяну: профессор гримасничал, дразнил собственную любимую собаку и даже бегал на четвереньках и с невероятной ловкостью лазил по деревьям и водосточным трубам. Изменения происходили регулярно, так что проницательному Холмсу не составило труда вычислить и причину странного поведения уважаемого ученого, и того, кто поставлял - посредством богемского дилера (да-да, именно это слово там и присутствует, пока еще в невинной коннотации, dealer) - старику странное зелье, полученное из обезьяньих тел (уверен, что Булгаков внимательно прочел этот рассказ в советские двадцатые). Все кончилось хорошо: сорвавшийся с цепи волкодав чуть было не загрыз спятившего хозяина, но не загрыз-таки, загадка разрешена, внушение профессору сделано, его собственная дочь теперь может спокойно выходить замуж за его же секретаря. Одно неизвестно - что стало с матримониальными планами самог о  бедного ученого.

Сегодня такой проблемы перед 61-летним мужчиной (заметьте, я не использовал слово «старик»!) не встало бы. Шесть десятков отмотанных лет ни в коей мере не являются препятствием для брака с очаровательным (или не очень) юным созданием, да и не только для брака, а так. Постепенно отходит в прошлое даже определение «грязный старик»; кого назовешь нынче так, не оскорбив - причем не прилагательным, а существительным? «Старик» сегодня - это тот, кто «непристойным», «грязным» уже быть не может, по соображениям физиологическим и просто уже запредельно возрастным. Все прочие немолодые особи - всего лишь пожившие люди, у которых немало еще впереди. 

В британском «Обзервере» появилось интервью с прекрасным музыкантом, основателем группы "Kinks", одним из лучших, уж извините за выражение, «авторов-песенников» Рэем Дэвисом. Дэвис, которому в этом году будет 67 лет, трижды женат (и разведен), имеет немало детей от разных браков и нынче сожалеет о том, что так и не смог зажить нормальной семейной жизнью. На вопрос интервьюера, нет ли у него сегодня постоянной подружки, Дэвис сказал замечательную фразу: «Сейчас я нахожусь в ситуации межгёрлфрэндья». А ведь во времена Шерлока Холмса нашему музыканту богемские снадобья были бы уже ни к чему.

(Я привожу в качестве примеров существа исключительно мужского пола вовсе не из маскулинного шовинизма - так уж получается. Сложно найти викторианские примеры того, как тетенька в 61 год лазает по деревьям, глотнув варева из обезьяньих органов. Но в отношении темы «женщины и возраст» тренд, как мы понимаем, тот же самый. Я не буду вспоминать покойную Элизабет Тейлор и ее дальнобойщика, просто укажу на ходовое в современном англоязычном мире выражение «16-61». Имеются в виду женщины, которых сзади можно принять за тинейджера - и только при фронтальной встрече понимаешь, что им столько же, сколько конандойловскому профессору. Фитнесс пока явно обгоняет косметическую хирургию. Или - как вариант - все-таки лицо человеческое является лучшей приметой его возраста, нежели задница).

Старение и старость - вместе со страхом боли и смерти - главные объекты вытеснения в современном западном мире. Что, в свою очередь, постоянно подвергается сокрушительной критике и нещадному высмеиванию, чаще всего -- со стороны людей, которые регулярно посещают спортзалы, тратят кучу денег на косметику и предпочитают не ходить на похороны даже самых близких людей. На самом деле, перед нами - важнейший феномен нынешнего общественного сознания, который во многом определяет не только образ жизни людей, но и экономику, политику, культуру. «Вытеснение старости» следует не высмеивать, а анализировать - тем более, что мы живем в стремительно стареющем мире (с разной скоростью в разных его частях, но все же). Да и сами мы, положа руку на все паршивее работающее сердце, должны признаться - никто из нас моложе не становится, никто.

Попыток разобраться в феномене «вытеснения старости» множество, но только немногие дотягивают до анализа. На этой тучной ниве трудятся социологи, антропологи, историки, экономисты, пламенные публицисты, ядовитые эссеисты, пухлые романисты. Увы, в меньшей степени - биологи, врачи, знатоки природы (и тела как части природы). Только что вышедшая в издательстве "Faber & Faber" книга Льюиса Уолперта "You’re Looking Very Well" («Ты отлично выглядишь») как раз об этом. Короткое, хорошо организованное повествование о том, как старение приносит разрушение в человеческий организм - и как оно неумолимо разрушает привычный социальный контекст индивидуума. Известно, что среди проявлений дискриминации, таких, как «расизм» или «сексизм», существует еще и ageism. Пренебрежение к тем, кто перешагнул через известный возраст, хоть и слабеет, но все же существует в Западной Европе и Соединенных Штатах; но вот в так называемом «развивающемся мире» это не есть просто одна из застарелых социальных болезней, нет, здесь - от России до Бразилии - это образ жизни. Уолперт приводит наглядные примеры того, как пожилых людей скрыто дискриминируют в больницах и государственных учреждениях; если бы он знал, как это  открыто  и  совершенно непринужденно  делается за пределами мира, который он хорошо знает… И тем не менее, тенденция, хоть и по-разному выраженная, одна. В стремительно стареющем мире со стареющими людьми обходятся плохо, иногда даже крайне плохо.

И здесь одна из причин того, что люди стараются не стареть. Или, по крайней мере, не выглядеть стареющими (не говоря уже о «старыми»). Все усилия сводятся к тому, чтобы растянуть серую зону между концом так называемой «молодости» и началом «старости». Проблема эта, с исторической точки зрения, недавняя - за какие-нибудь четыре сотни лет средняя продолжительность жизни в той же самой Западной Европе увеличилась вдвое. В Средние века все было ясно - тот, кто не умер молодым, уже почти старик. Сейчас, когда на Западе молодые люди неторопливо получают образование - да и вообще годами просто болтаются по миру, предаваясь бурному безделию - до тридцати-тридцати пяти лет, а потом усаживаются в конторы и принимаются брать кредиты, рожать, разводиться, снова рожать, снова брать кредиты, состояние «неустроенности», «неукорененности» (а, значит, и «молодости») тянется лет до сорока, если не больше. 

Британский писатель Уилл Селф в рецензии на книгу Уолперта рассказывает, как однажды выступал в Brunel University на семинаре, посвященном «старению и литературе». Аудитория была соответствующая - как и со-ведущая семинара, восьмидесятилетняя писательница Фэй Уэлдон. Когда Селф заявил, что ему 49 лет и что он находится сейчас в «среднем возрасте», в зале зашикали. «Сорок девять - не средний возраст, черт, даже пятьдесят девять вряд ли!»… Надо сказать, в месте, где я родился и вырос, еще лет тридцать тому назад (автору этих строк на два года меньше, чем Селфу, и он, честно говоря, так и не может определиться, в каком именно возрасте он находится) пятидесятилетние (те, кто доживал до полтинника) считались уже «старыми» -- не в последнюю очередь потому, что в литейном цеху ГАЗа пенсионный возраст для мужчин составлял как раз полстолетия. Все остальное довершала водка.

Сегодня же, если говорить о Западе, работать надо примерно до 65. Пока работаешь - не старик со старухой. Но и когда выходишь на пенсию, тоже. Ведь так обидно - всю жизнь быть прикованным к капиталистическим галерам, а потом, выйдя на волю, тут же - возделывать садик и вязать внукам шарфики? Нет уж, дудки. Надо взять от жизни все, что не было додадено раньше! Проходит год, два, три, пять. Когда же начинается тогда «старость», современная «старость»? В семьдесят? Семьдесят пять? Восемьдесят? В конце концов, есть шанс, что «старость» исчезнет вообще - учитывая повсеместные планы отодвинуть еще дальше сладкий миг выхода на пенсию. И тогда о старости мы будем помнить только по книгам - да еще поп-песням той эпохи, когда не зазорно было произносить слова Help The Aged.