Правнук Толстого: Лев Николаевич - один из тех писателей, которых хочется и нужно перечитывать обязательно

Директором в музее-заповеднике «Ясная Поляна» работает родственник знаменитого писателя

Правнук Льва Николаевича Толстого, журналист, выпускник МГУ, обитатель столицы, Владимир Толстой уже много лет как переехал в Тульскую область и директорствует в музее-заповеднике «Ясная Поляна». Мне кажется, в эти дни, когда весь мир вспоминает великого писателя в связи со столетием со дня его смерти, интересно обратиться к потомку Толстого, каков он, а для того вернуться к разговору, который случился с ним. 

- Володя, кто ваш любимый писатель?

- Пожалуй, Бунин. 

- Я думала, вы скажете: Толстой.

- Вы знаете, Толстой не весь.

- Не весь? А какой нет?

- Я не люблю Толстого назидательного. Я очень люблю его лирические вещи - «Казаки», «Детство. Отрочество. Юность». Очень люблю большие романы. Но всегда я себя чувствовал неловко, когда наталкивался на какие-то прописные истины, было такое ощущение, что меня заставляют, а я не очень люблю, когда меня заставляют.

- Неловко почему? Именно потому, что заставляли, или неловко за родню? 

 - Нет-нет, что вы, мне никогда не приходилось стыдиться родства со Львом Николаевичем. Я считаю, что это действительно фантастический человек, всеобъемлющий. Но просто в чем-то он мне близок, а в чем-то, может быть, я еще не дошел до осознания...

- Наверное, вы еще молоды. Потому что какие-то вещи у него воспринимаешь, постепенно приближаясь к нему по возрасту, наверное, так.

- Я тоже думаю, что дело не в нем, а во мне. 

- А вы прочли его всего?

- Ну, я думаю, едва ли кто-то из самых крупных специалистов по Толстому прочитал абсолютно всего Толстого. Потому что до сих пор еще находятся какие-то автографы писем, какие-то варианты рукописей, это редкие находки, но они случаются. А людей, прочитавших целиком 90-томное собрание Льва Николаевича, я думаю, немного.

 - Я практически такой человек. Я сидела и читала том за томом, когда получила это собрание в подарок. Я говорю: практически, потому что, конечно, не все прочла. Но почти все просмотрела.

- Я продолжаю его читать. Потому что Толстой - один из тех писателей, которых хочется и нужно перечитывать обязательно. Я очень люблю его дневники. Очень люблю переписку. И варианты - это безумно интересно. Безумно интересно, от чего отказывался гениальный человек. Что не включал в основной канонический текст. И там часто удивительные находки! То есть он не включал не потому, что это было плохо написано, а потому что по каким-то его соображениям не входило в лад, не входило в композицию. Сами по себе эти отрывки бывают изумительной художественной силы.

 - Володя, а что такое для вас быть Толстым, быть в родстве с Толстым? В семье как-то культивировалось это?

 - Нет, уж, по крайней мере, в семье это никак не культивировалось сознательно. Единственное, всегда почему-то было такое ощущение, что ты не должен поступать дурно, потому что твои дурные поступки - это не только лично твои дурные поступки, но как бы поступки, бросающие тень на фамилию, на славный род. Не знаю, мне это как-то помогало даже, чувствовать себя Толстым...

 - А в каких-то романических делах помогало или нет? Вот когда девушка узнавала, что вы Толстой?

- Мне всегда хотелось, чтобы люди вообще, и девушки, в частности и в особенности, относились ко мне именно как ко мне, безотносительно к моей фамилии. Я не знаю, это надо спросить у них, но мне кажется, что все мои романические, романтические истории были искренни и движимы, действительно, влечением и любовью, а не любопытством и тщеславием.

- И вы никогда не чувствовали к себе отношения не как к вам, а как....

- От не очень умных людей чувствовал и продолжаю чувствовать. Конечно, есть некая символика в том, что в Ясную Поляну вернулся Толстой. И когда я звоню по телефону и говорю: это Толстой из Ясной Поляны...

- Как знак, как кодовое слово.

 - Но вообще в жизни я не придаю этому никакого значения.

- Ваше возвращение в Ясную Поляну - что за поступок? Вы предполагали всегда, что вернетесь? Или это спонтанное решение?

 - Для меня это совершенно неожиданное решение. Я очень счастлив был в своей профессии, в своей жизни, я закончил Московский университет, международное отделение факультета журналистики, работал в журнале «Студенческий меридиан», талантливые люди вокруг собрались, был демократичный редактор, который позволял нам писать так, как мы думаем, и при этом защищал нас от возможных неприятностей…

- В каком году вы закончили?

 - Я закончил в 1984 году. Но работать начал в штате уже с 1980 года, параллельно учебе. Олимпиада, смерть Высоцкого, самый разгул застоя и все последующие перемены. Какой-то период я работал в отделе литературы, и мне посчастливилось познакомиться со многими замечательными писателями, с которыми остаются добрые отношения и до сих пор.

 - Сами не пробовали писать?

 - Пробовал, пробовал. Очень хочу этого и как-то побаиваюсь. Всегда есть что-то, что мешает. Я прятался либо за публицистику, либо за переводы. Какое-то время я с увлечением занимался переводами. Мне очень нравится подбирать слова к словам. Я писал и сам, но сейчас, к сожалению, совсем нет для этого времени. Хотя желание огромное. Все равно, конечно, я что-то пытаюсь делать... Можно сказать, тут два периода: до пожара и после пожара...

- Пожар действительно или как метафора?

 - Это реальная история, случившаяся в нашем подмосковном доме. Его построил мой дед, пристраивал и достраивал отец, а потом я. Это большой дом-корабль наш семейный, в Троицком, на Клязьминском водохранилище. И два года назад дом, построенный тремя поколениями, сгорел за полчаса. И наши семейные архивы, и библиотека, и отцовские материалы, огромные его научные труды.

- Ваш отец преподавал в университете?

 - Да, он заведовал кафедрой стилистики русского языка. И умер скоропостижно, в расцвете сил, творческих и даже физических. У меня есть фотография, он за неделю до смерти - совершенно невозможно представить, что через неделю этого человека не станет. Высокий, красивый, улыбающийся. Это было внезапно, и до сих пор как-то я не могу с этим смириться. Я думаю, что начало положил тот самый пожар, потому что, когда он случился, отец сказал: сгорело все прошлое. Подумал и через паузу сказал: и будущее. Потому что он готовился к тому, чтобы оставить университетскую кафедру. И тоже хотел писать. Он автор замечательной книги «Свет Ясной Поляны». А незадолго до смерти закончил еще одну новую работу о нашей ветви семьи Толстых, об Илье Львовиче, о его детях, об их судьбах. Он в течение лет двадцати работал в архивах, готовил свои будущие книги. И конечно, когда в одночасье все было уничтожено...

- Несчастный случай или поджог?

- Просто несчастный случай. Никого здесь винить нельзя, да и бессмысленно - ведь ничего этого уже нет. Конечно, наибольшая утрата - это семейный архив, отцовский. Но мне жалко и своего, потому что там кассеты с записями моих разговоров, скажем, с Федором Абрамовым, которые уже никогда не восстановить, разговора с Юрием Казаковым. Ну, и более поздние беседы людей, которые живы до сих пор, но тем не менее... В том числе, мои робкие попытки в прозе... В 20 лет я написал почти целиком роман о донской жизни - жизни места, которое я очень люблю, куда мы ездим и сейчас каждый год. Это берег реки, на Дону. Место совершенно магическое. И судьбы людей, которые там жили, настолько фантасмагоричны, что выдумать это совершенно невозможно. Они гораздо трагичнее, гораздо монументальнее, чем любая фантазия.

- У вас там тоже дом?

- Нет, у моих двух братьев есть маленькие лачужки, но живем мы обычно в палатках на берегу реки. Место это открыл еще мой дед. Когда он вернулся из эмиграции, из Югославии, в 1945 году, он искал что-то похожее на Тиссу, любимую реку, возле которой он прожил долгие годы в эмиграции. И нечто похожее нашел на Дону, в среднем его течении, возле Волгограда. Он просто сплавлялся на барже, потом спустился на лодочке, и плыл вниз по течению, и остановился в месте, которое потрясло его своей красотой. Дедушка умер давно, в 1967 году. И поездки наши прервались. Но детские впечатления были такие сильные, что мой старший брат, а потом я стали искать это место и нашли. И вот уже почти двадцать лет ездим туда каждый год. Ловим рыбу, отдыхаем.

- Это ваша «зеленая палочка», если вспомнить Льва Николаевича?

 - Да, вы знаете, там я переживаю такое чувство… Человек, расставаясь с кем-то из очень близких ему людей или покидая какие-то места, которые ему особенно дороги, теряет, оставляет часть своей души, своего сердца, часть себя в этом месте и в этих людях. И как бы во всей своей полноте он вновь обретает себя, только воссоединяясь с ними и воссоединяясь именно в тех местах, которые особенно дороги.

- Собственно говоря, тут, наверное, и ответ на мой вопрос: как произошло, что вы вернулись в Ясную Поляну…

 - Это еще более глубинное, уже не мое, а как бы родовое воссоединение. В Ясную Поляну страстно стремился мой дед. И может быть, именно Ясная Поляна была той частью родины, к которой он стремился, возвращаясь из эмиграции, несмотря на все предостережения. Это сталинские годы, сразу после войны, а белоэмигранты возвращаются в Россию. Ему и его брату говорили: вы сошли с ума, вы везете свои семьи на погибель, в лучшем случае, в Сибирь. Но вот он отважился. И я очень признателен и благодарен ему.

- За то, что родились здесь?

- Да. И дети мои родились здесь. Мой сын родился в Ясной Поляне, и это еще один символ, еще одна степень возвращения. Круг не замыкается, это новый виток. Я думаю, что дед, который до этого не дожил, был бы счастлив. И во многом то, что я сейчас делаю, я делаю как бы с оглядкой на них, на тех, кто мечтал об этом, но их мечты не осуществились в то время. Они реально могут осуществиться сейчас.

- А все-таки как это произошло?

 - Это сложная, если не детективная, то приключенческая история. 1991 год. Музею 70 лет как государственному учреждению. Собрались Толстые из разных стран. Мы были счастливы видеть друг друга.

 - Сколько же человек?

 - Человек сорок, наверное. Многие видели друг друга впервые. Приехала внучка Льва Николаевича, родная сестра моего деда, младшая, Вера Ильинична из Америки, из Флориды, летом этого года ей будет 95. Есть фотография, где она сидит на коленях у своего деда. Еще одна внучка прижизненная живет в Швеции. Она родилась в 1908 году, но никогда не видела Льва Николаевича. Еще внучка родилась уже после смерти Льва Николаевича. Две из трех были в тот приезд. Были Толстые из Италии, Франции, Швеции, Америки. Нас провезли по нашим достопримечательным местам: Москва, Пречистенка, Хамовники, Ясная Поляна, Никольско-Вяземское, Астапово. И никто в тот момент не думал, что кому-то из Толстых нужно вернуться в Ясную Поляну, работать там. Но не прошло и года, как для меня ситуация изменилась. Потому что мой отец, мой дядя, их всех уже нет в живых, стали получать письма от сотрудников музея, от жителей Ясной Поляны о том, что процессы, которые происходят, как-то угрожают и заповеднику, и атмосфере, какая там сложилась. И меня как журналиста и как младшего отправили узнать, в чем же дело. Вернувшись, я написал большую статью для «Комсомольской правды», выходившей тогда, по-моему, 22-миллионным тиражом. Статья пафосно называлась «Последние усадьбы России». Я имел в виду, что это действительно одна из последних, если не последняя помещичья усадьба, настолько сохранившая в своей подлинности именно дворянскую среду, дворянский быт ХVШ-Х1Х веков. Нас вызвали к недавно назначенному министру культуры Евгению Юрьевичу Сидорову. Мой дедушка из Франции, он тогда был жив, Сергей Михайлович, отец, два дяди и я как автор публикации. И в процессе разговора вдруг возникла идея: вот сидит молодой Толстой, который, к тому же, уже начал вникать в суть дела - почему бы ему не взяться за это. И как красиво: Толстые возвращаются в родовое поместье.

- Вы сразу приняли решение?

 - Я принял решение сразу. Но реализовалось оно только спустя два года, в 1994 году. Это были не самые легкие годы в моей жизни. Но важные. Очень важные. Оказалось, что далеко не всем эта идея кажется привлекательной. Областная тульская администрация не в восторге была от того, что приходят, с их точки зрения, варяги.

- Как сложилась ваша жизнь, когда вы приехали?

- Бытовая, рабочая? 

- Скорее, внутренняя, первое чувство, когда вы впервые переночевали в Ясной Поляне…

- Но не в самой же усадьбе. Кстати говоря, мне приходилось ночевать и в самой усадьбе, когда я был мальчиком десяти-двенадцати лет.

- Как это было?

 - Когда в доме Волконских были гостевые комнаты, членам семьи позволялось там оставаться. Потом эта практика была прекращена. А сейчас - первое ощущение не то, чтобы растерянности, но удивления от того, что Ясная Поляна мгновенно опустела. Август 1994 года. То есть два года шла серьезная борьба внутри музея, а тут все затаили дыхание и ждали, какие шаги я буду предпринимать и чем все закончится. Я очень долгое время чувствовал себя под увеличительным стеклом. Каждое мое движение сотрудники музея оценивали и отслеживали. И несколько месяцев я узнавал людей, узнавал жизнь музея, а они узнавали меня. Но нужно было сразу начинать работать, поэтому узнавание было в процессе дела.

- Вы не просто переменили работу, произошли более глубокие перемены, так?..

- Безусловно. Одна жизнь кончилась, другая началась, во всем другая для меня. К сожалению, для администратора и для директора музея, но, может быть, к счастью для себя лично и для людей, с которыми мне приходится общаться, я не вытравил из себя творческого и немножко вольного человека....

 - Вы не стали чиновником?

 - Я не стал им никак. Я научился каким-то правилам и стараюсь их соблюдать. Но все жестко регламентированное, все структурированное мне всю жизнь было чуждо, я боролся с этим, когда учился в школе, когда учился в университете, когда работал, - мне всегда хотелось бороться за внутреннюю свободу. С ней я пришел в Ясную Поляну, с ней я живу, и иногда это создает тяжелые проблемы, чисто организационно-административные. Я не успеваю подстраховываться.

- Наверное, вам стало бы тошно, если б вы вдруг сделались чиновником - что же за жизнь, совсем другой способ существования…

- Невозможно перерождение личности. Но это колоссальный опыт. Я надеюсь, что, не утрачивая одного, приобретаю другое.

- Деревенская жизнь вместо столичной, другие, не просто бытовые, а нравственные перемены - вы привыкли, вы находите в этом какую-то сладость?

- Знаете, я вернулся к любимой мною, очень привычной деревенской жизни. Потому что я родился недалеко от Троицкого, и в тот деревенский дом в Троицком меня привезли, и я там прожил до 6 лет, не выезжая в Москву, несмотря на то, что это близко от Москвы.

- Я бывала в Троицком, может быть, и ваш дом видела.

- Наверное. Мое детство все прошло там, на берегу Клязьминского водохранилища, в лесах, за строительством вигвамов и копанием землянок...

- Плюс донские места...

- Это та стихия, которая мне соприродна, которую я люблю. И сейчас, живя в деревенском доме, в деревне Ясная Поляна, я обрел то, о чем, может быть, подспудно мечтал всегда.

- А может встать вопрос о приватизации или реституции, как теперь говорят?

 - Ясной Поляны?.. Я для себя не допускаю этой мысли, хотя не раз сталкивался с подобной точкой зрения. Кстати, Андрей Георгиевич Битов активно убеждал меня в том, что необходимо ставить вопрос о реституции, создав масштабный прецедент. Но, во-первых, есть устное завещание Софьи Андреевны. Когда дети пытались продать Ясную Поляну - об этом случае, может, постыдно вспоминать, но он был, когда семья не могла содержать дом, и один из вариантов был - продажа, в том числе американцам, за какие-то баснословные деньги. Софья Андреевна, разумеется, воспротивилась этому и произнесла запомнившуюся всем фразу, что Ясная Поляна должна навеки остаться в руках русских и всенародных. Несмотря на то, что она была собственностью Льва Николаевича и потом перешла в собственность его любимого младшего сына Ванечки, после преждевременной смерти которого в семилетнем возрасте усадьбой распоряжалась Софья Андреевна. А сейчас Толстых двести человек по миру - это что, на двести кусочков делить? Если бы государство было внимательно к своему культурному наследию, если бы оно внимательно опекало ту же Ясную Поляну, то положение администратора при этих обстоятельствах, я думаю, было бы самым уместным для Толстых.

- Вся философия Льва Николаевича...

 - ...это отказ от собственности. Правда, это философия позднего Толстого. Когда Толстой был молод, он увлекался хозяйством, приумножением добра, богатства. Он был настоящим помещиком, сорок гектар садов насадил, сажал леса. Он очень хотел, чтобы у него была большая семья, и у них несколько имений - он покупал земли в Самарской губернии, в Орловской, в Тульской... А потом случился арзамасский ужас...

 - …когда он увидел смерть в лицо, когда произошел внутренний перелом, и он от реального, земного стал все дальше и дальше уходить к горнему, духовному и пытался требовать того же от окружающих, в первую очередь, от Софьи Андреевны, которую он вначале своими руками вылепил в одном образе, а после захотел переделать в другой, и, наверное, здесь и лежал источник драмы…

- Да-да, вы абсолютно точно схватили суть ее.

 - Меня всю жизнь волнует эта драма. Мне кажется, что нужно быть справедливыми и по отношению к нему, и по отношению к ней. Потому что это великая женщина...

- Да, безусловно. Она, конечно, себя переросла и перерастала много раз, в этой любви самоотверженной к нему и к детям... Тринадцать человек детей! И тридцать один внук!

- Он требовал отречения от богатства, а кормить-то, между прочим, и воспитывать детей ей надо было... Жизнь была полна конфликтов.

- Но я думаю, что в большей степени она была полна любви. И я искренне убежден, что любовь не иссякла до последнего вздоха Льва Николаевича. И даже я бы сказал, до последнего вздоха Софьи Андреевны. Потому что те девять лет, на которые Софья Андреевна его пережила, - это были девять лет абсолютного служения ему.

- Да, как и все предыдущие.

- И сейчас, когда я навещаю за границей их внуков, поразительно, насколько их это все волнует.

- А ваши дети где живут?

- Мои две дочери живут в Англии. Сын младший от второго брака со мной.

- Экспансия Толстых по миру продолжается?

- Я в шутку говорю, что это тайный заговор Толстых. Они везде размножаются и когда-нибудь, когда нас станет, действительно, много, возьмут в свои руки жизнь везде.

- Было бы не так плохо. Потому что идеи Толстого способствуют настоящей жизни духа и жизни мира.

 - Зная большинство своих родственников, я могу сказать, что это близкие мне душевно люди и настроенные, как мне кажется, на что-то хорошее. Хотя Толстые - люди очень страстные, почти все. Характеры у большинства темпераментные, взрывные, очень прямодушные, иногда до прямолинейности. Особенно это было в ушедших поколениях, чем дальше - тем мягче. Толстые всегда друг друга любили очень, но высказывали самые нелицеприятные вещи в лицо. А встречи - всегда огромная радость. Есть ощущение большой семьи. Есть ощущение единства. Я недавно вернулся из Швеции, там самая большая численность Толстых - свыше ста человек потомков. Ученые, учителя, журналисты, юристы, библиотекари, агрономы...

- Немножко Левины?

- Немножко Левины. Толстой был настолько многообразен, что его племя как бы разные черточки унаследовало.

- Писателей не было.

- Считал себя писателем Лев Львович. Но как писатель он был бездарен, зато был одареннейший скульптор. Одно время учился у Родена и если бы серьезно посвятил себя скульптуре, стал бы, думаю, незаурядным мастером. Но он почему-то все время соревновался со своим отцом и терпел фиаско за фиаско.

- Природа отдыхает на детях гениев - как раз о нем говорили.

- Вы знаете, это не совсем справедливо. Природа ни на ком из детей Льва Николаевича, по моему глубокому убеждению, не позволила себе отдохнуть. Очень содержательные, разносторонне одаренные люди. И каждая судьба достойна романа.

- Володя, а философия Толстого - это ваша философия или у вас есть своя?

- Вы знаете, мне очень многое близко из того, что думал и переживал Лев Николаевич. Пожалуй, опять же из-за моей незрелости и моего несовершенства в каких-то точках абсолюта он пока для меня удивителен и недоступен. Но те его движения души, которые я угадываю, читаю буквально в каждой строчке дневников, писем, они поразительно схожи с моими собственными. Я знаю, что многие Толстые находили какие-то переклички с ним. Павел Львович, внук, проживший большую часть жизни в Швеции, говорил: не надо ничего рассказывать про моего деда, потому что я себя чувствую им, я чувствую, как он. И я когда читаю его прозу или публицистику, мне кажется, что это моя рука водила пером по бумаге. И это не искусственное стремление походить на своего великого предка, а, действительно, родство. Толстой вообще настолько многообразен, настолько широк, что я знаю очень многих людей, которые находят свои мысли в его строчках.

- Володя, а почему все же не Толстой, а Бунин - первое имя, которое вы назвали?

- Вы спросили - я ответил, не задумавшись. Я не ждал этого вопроса. Если была бы какая-то пауза, я, может, сказал: Чехов, Толстой. Безусловно.

- Первое слово дороже второго, как дети говорят, это то, что вырывается.

- Бунин - очень сильная юношеская моя любовь. Я читал его «Темные аллеи», «Жизнь Арсеньева», потом поэзию, потом «Окаянные дни». Поразительная страстность при удивительной нежности и романтичности души. Особенно Бунин эмигрантского периода, Бунин умирающий, такой юный, необыкновенный... бесконечная вера в любовь и возможность свершения чуда сейчас и немедленно...

- При этом поразительный опыт жизни, знание того, что эти чудеса чаще не случаются, чем случаются.

- Но когда ждешь, наверное, случаются. Мне это очень близко. На эту его жизненную интонацию, на это стремление к чуду постоянно хочется ориентироваться в своей жизни. Поэтому он мне очень близок. Тонкость и лиричность Чехова, его интеллигентность, его опять же мягкая интонация - он, в отличие от Толстого, никогда не тащит за волосы, никогда не ставит перед фактом, он деликатен, а в то же время абсолютно мудр. Я бы перечислил и Гаршина, и отчасти Леонида Андреева, и Николая Семеновича Лескова, и Достоевского. Я очень люблю Достоевского, но он мне как-то страшен своей патологией. Я всегда чувствую эту грань. Я - Толстой, и настоящий Толстой, именно потому, что тяготею всегда к здоровому началу. А у Достоевского гениальность граничит с близостью к началу нездоровому, болезненному...

- Вы сказали: до пожара и после пожара. Вы с концами потеряли тот роман, который сгорел?

- Да, с концами, включая дневниковые записи.

- Не возвращались и не будете возвращаться?

 - Понимаете, нельзя два раза написать одну и ту же вещь - это невозможно по сути. Тем более, что дороже всего там мне было то, что я много лет подряд записывал за жителями хутора Старый Дом. Когда-то большая станица была, Стародонская, с церковью, магазинами, со всеми службами. После революции, после расказачивания она постепенно вымерла, и когда мы приехали туда, там в нескольких удаленных друг от друга домах жили всего несколько семей и несколько одиноких людей. И вот их поразительные судьбы уже окончательно вершились на моих глазах, и вершились трагически.

 - Ну хотя бы одна история.

 - Вот история рыбака-сомятника. Это совершенно особая категория рыбаков. Они ловят сомов на квок...

 - Вы тоже рыбак?

 - Да, страстный рыбак. И тоже сомятник. Правда, последние несколько лет не ловлю сомов, но я еще вернусь к этому. Рыбу на Дону ловят все, естественно, это и пропитание, и смысл жизни. Все браконьерят, ставят сети. И лишь один этот рыбак не признавал браконьерской ловли. Ловил только сомов.

 - На удочку?

 - Нет, это не удочка. Квок - старый казачий способ ловли, когда рыбак сплавляется на лодке по течению Дона, а течение очень быстрое, и это надо делать в спокойную погоду, когда Дон тихий, по-настоящему покойный Дон, и в одной руке он держит снасть - это толстая капроновая веревка с огромным крюком, и на этот крюк нанизаны внутренности мидий, они свисают, как гроздь огромная. Все это опускается на дно. А в другой руке рыбак держит приспособление, и вот оно-то называется квок. Это что-то вроде сабельки небольшой или короткого кинжала с ручкой и как бы чайной ложечкой на конце, в виде сердечка. И этим квоком время от времени рыбак издает характерный звук, выбивая пузырек воздуха из воды. И по всей реке раздается такое нежное «ку-у-ок».

 - И что?

 - Есть две версии, почему этот звук привлекает сомов. Одна очень жестокая, романтическая. Другая банальная. Банальная сводится к тому, что сом - любопытная рыба, он выплывает на звук, видит еду и уже охотится за наживкой. А жестокая, любовная версия - что это имитация призывного брачного зова сомихи или сома. И на него-то они выплывают. Но, видя еду, забывают о том, ради чего выплыли. Вся хитрость этой ловли и ее сложность заключаются в том, что сом, особенно опытный, большой, крупный, никогда не схватывает добычу сразу. На протяжении нескольких километров он аккуратно преследует плывущую будущую добычу, обнюхивая, облизывая, дотрагиваясь до нее. А рыбак в это время уже, конечно, оставляет свой квок, и все его внимание сосредоточено исключительно на жизни, которая происходит внизу. Он рукой чувствует, что рыба рядом, но он не должен пошевелиться, не должен обнаружить себя. Нужно невероятное терпение. И вдруг сом хватает - хватает резко, сразу, и этот момент нельзя прозевать. Если прозевал - он схватил добычу и ушел.

 - А что в этот момент рыбак должен сделать?

 - Так же стремительно и резко подтянуть его наверх, с неимоверной скоростью подсечь на крюк и быстро-быстро подтянуть к поверхности, чтобы рыба потеряла от разницы давления глубины сознание...

 - То есть кессонная болезнь какая-то...

 - Да, она наступает буквально на пятнадцать-двадцать секунд. В этот момент рыбак должен забагрить его хвост, чтобы был в две точки, потому что хвост очень сильный у сома и если его не забагрить, то он следующим движением может перевернуть лодку хвостом и тебя вместе с лодкой.

 - Стало быть, надо обладать с одной стороны, терпением, а с другой - реакцией? Вы обладаете и тем, и другим?

 - Да. Этим в полной мере обладал тот рыбак Петр, который учил меня. У него была мечта в жизни - поймать одного сома, огромного, которого ему уже несколько раз удавалось засекать, но сом был настолько велик, что Петр вынужден был перерубать трос и отпускать рыбу, потому что справиться с ней он был не в состоянии.

 - Сколько килограмм?

 - Вот я вам сейчас расскажу, хотя меня сочтут за фантазера, но я расскажу, как было на самом деле, потому что нам с ним все-таки удалось вытащить эту гигантскую рыбу однажды. Петр знал, где живет этот сом, возле белого бакена, в самой глубокой яме, которая находится напротив хутора, напротив старицы Дона. И мы с ним каждый день плавали в надежде, что сом этот опять объявится. Было поймано немало более мелких рыб, которых Петр сдавал, он их вылавливал и сажал на кукан, то есть продевал толстую веревку, и сом продолжал плавать в воде до прихода машины от столовой, которая принимала рыбу. Приезжала она раз в неделю, по понедельникам. И если он поймал рыбу в среду или четверг, она обязательно должна была находиться в воде, быть живой, потому что он много раз говорил мне, что самый большой грех, если выловленный тобой сом пропадет. Он не будет съеден, не будет востребован, а просто стухнет. И это грех, который карается невероятно тяжко. И вот однажды этот гигант немыслимый клюнул-таки. Причем Петр почувствовал это, когда сом еще только подошел к крюку, и предупредил меня: это он.

 - История прямо как у Хемингуэя - большая рыба.. .

 - Да, «Старик и море». И действительно, минут через пятнадцать-двадцать невероятный толчок, и Петр начинает суетливые движения, тянет что-то со страшным напряжением и кричит мне: багри, багри хвост ему! Я жду, когда возле лодки появится хвост, и вдруг вижу, что уже появилась голова этого чудища, а в метрах трех-четырех еще какое-то движение. Я не мог поверить, что это был его хвост.

 - Лохнесское чудовище?

 - Просто какое-то лохнесское чудовище!. В общем, удалось его забагрить, приторочить к лодке, Петр завел мотор, все за считанные секунды, может быть, минута прошла. И с этим чудищем мы вплыли в старицу на мелкое место в состоянии совершенного аффекта. Наши движения были не подвластны здравому смыслу. Петр вытащил с моей помощью эту громадину на берег и в исступлении, боясь, что сом сейчас оживет, махнет хвостом и исчезнет навсегда, зарубил его топором. Видимо, в какой-то момент он поймал себя на мысли, на замахе, и когда опустил топор, у него было совершенно отрешенное лицо. Он сказал: какой ужас. Не сентиментальный человек. Грубый, с рубленой физиономией, сильно пьющий, но в этот момент абсолютно трезвый, он сидел и плакал, и гладил по голове этого убитого им сома, и говорил: что-то будет, что-то будет. Я пытался привести его в чувство. Он говорит: сегодня среда, он не доживет до понедельника, он пропадет, это сто с лишним килограммов рыбьего мяса, и мы его не сможем никаким образом сохранить. Это первая его мысль была. А вторая, главное, из-за чего, я думаю, он плакал, это то - зачем завтра жить? Он лет двадцать мечтал об этом соме - и вот свершилось. И совершенно непонятно, что делать завтра.

 - И что произошло в конце концов? С этим Петром?

 - Через несколько дней я уехал. Сом, действительно, пропал, хотя мы раздали мясо всем, кому можно было. Он и не очень вкусный был, старый. На следующий год я вернулся туда в мае. И первый вопрос, как всегда: как дела, что случилось? Мне сказали: пару недель назад погиб Петр. Утоп. Вместе со своим сыном. Поверить в это невозможно, в то, что он утоп, потому что он сам плавал, как сом, в любом состоянии. Удалось выловить его тело, врачи после вскрытия констатировали, что умер он от разрыва сердца, потому что понял, что ему не удастся спасти сына. А сыну в тот день исполнилось 7 лет, и Петр первый раз взял его с собой на Дон. Все семь лет оберегал, очень боялся за него. Дело в том, что это его девятый ребенок. У него родилось восемь дочерей, и он мечтал о сыне. И когда сын родился, он настолько над ним трясся, и вот первый раз взял на сомовью ловлю. И это кончилось трагически.

  - Какая история поразительная.. .

 - Это только один из сюжетов. И даже часть сюжета, потому что окончание... я даже не знаю, говорить об этом или нет, окончание зловещее. Уж куда более, казалось бы! Старшая дочь - у нее все благополучно, семья, растет сын, а семь остальных сестер объединились в одну из самых свирепых местных банд. Не знаю, что с ними сейчас, но несколько лет назад о них, об их жестокости и ужасных преступлениях рассказывали самые невероятные истории…

 - Боже мой, какие сюжеты подкидывает жизнь!..

 - Действительно, это невозможно выдумать. А выдуманное перестанет иметь всякий смысл. Судьбы всех людей там в равной степени драматичны. Я записывал их рассказы, и это самое драгоценное и невосстановимое. Петр был фантастический рассказчик. Я не знаю, откуда он выдумывал то, что выдумывал, но это настоящая донская мифология, с элементами фантасмагории. Скажем, его повествование о гибридах, от которых пошло зло на земле - как бы история открытия ящика Пандоры, буквально. Длинная и очень красивая легенда…

 - Вы так интересно рассказываете, что хотелось бы, чтобы вы это написали.

 - Может быть, я и вернусь к этому. Хотя устный рассказ - не всегда то же самое в прозе.

 - Вот эта история с сомом, потом ваш пожар - как вы вообще относитесь к таким вещам?

 - И почти одновременно рождение сына... Вы знаете, есть знаки судьбы. Я не отношусь к ним настолько суеверно, чтобы придавать сверхъестественное значение и выстраивать свою линию поведения по этим метам. Но что это не случайные вещи, а всегда предостережение, то, к чему нужно внутренне прислушиваться, - это факт. Точно так же и в масштабах общества, когда начинаются подряд катаклизмы, какие-то трагические события шокового свойства - это всегда предостережение обществу, многим людям...

 - Остановись и подумай .

 - Остановись и подумай, да. На меня ужасно подействовало, помните, сгорел троллейбус в Москве несколько лет назад, и начали говорить о событиях, которые происходили и раньше, но мы о них меньше знали. Я сидел в своем Троицком и вдруг увидел по телевидению кадры на Дмитровском шоссе, в месте, где я очень часто бываю, я работал там, на Новодмитровской, в «Молодой гвардии». Произошла страшная трагедия - сгорели заживо люди, ехавшие в троллейбусе. Я вспомнил роман Уэлдера «Мост короля Людовика Х1Y». Вот этот рухнувший мост, и люди, оказавшиеся на нем совершенно случайно, упали в бездну. Уэлдер прослеживает их судьбу: у каждого была причина для этой смерти. Так вот и здесь, в замкнутом пространстве, за закрытыми дверьми этого троллейбуса оказались двадцать человек, и никому никогда в голову не приходило проследить их судьбы, случайность или неслучайность этого. А ведь там были дети, невинные перед Господом души. Что это, как не предостережение? Кому знак? Всем нам.

 - Но мы либо пропускаем эти знаки, либо не можем даже прореагировать на такое их количество...

 - Есть два типа реакций - один личностный, касающийся внутреннего мира каждого человека. Я реагирую на эти знаки. Это влияет на мои поступки, на мои отношения с людьми. И я знаю других людей, которые пропускают это через себя не бесследно.

 - Это заставляет вас быть осторожнее? Терпеливее?

 - Нет, судьба есть судьба. Это не наше дело, это дело Божье. Наше дело - делать дело. А безопасность - это Провидение. Но это заставляет меня с большей нежностью и ответственностью относиться к окружающим, как ближним, так и дальним.

 - К жизни как таковой?

 - К жизни как таковой. Потому что она может прерваться в любое мгновение, и вот таким жестоким образом тоже. И как-то нужно щадить друг друга, быть терпимей.

 - Я это и спросила вас. Я не имела в виду: осторожнее - себя беречь...

 - Осторожнее, потому что мир хрупкий, человек в нем хрупкий. И вообще все зыбко. И любое неверное движение может склонить чашу весов не в ту сторону. И грех падет на тебя, если это движение твое.

 - Как вашего младшего сына зовут?

 - Андрей.

 - Когда он появился у вас, вы, наверное, были счастливы?

 - Я был счастлив и рождению своих двух дочерей. Но, конечно, мне хотелось сына. И я был безумно счастлив, что он родился в Ясной Поляне.

 - Учитывая, что он родился в Ясной Поляне, что он Толстой, вы как-то думаете о продолжении рода через этого мальчика?

 - Во-первых, я счастлив за него сейчас. Что он растет в деревенском доме, где можно спуститься, выйти из двери и оказаться в саду. Где можно прокатиться с любимой мамой на саночках и через семь-десять минут въехать через башни въезда на прешпект в Ясную Поляну. Он родился с ощущением того, что это его дом, что это его родное. Я приезжал в Ясную Поляну всегда как гость. Я никогда, пока не оказался тут в новом качестве, не чувствовал Ясную Поляну своим домом. А для него это абсолютно естественное состояние. Даже моим дочерям уже легче, и они приезжают при каждом удобном случае. Обожают лошадей, как все Толстые, и пропадают на конюшне.

 - Вы тоже?

 - Да, я страстный лошадник. С детских лет, в Москве еще начинал заниматься. Сейчас в Ясной хорошая конюшня. Я очень хотел бы, чтобы жизнь моего сына так или иначе была связана с Ясной Поляной, не обязательно в прямом продолжении того дела, которым сейчас я занимаюсь. Хотя это было бы замечательно. Я, кстати говоря, присутствовал при его родах. Это для меня огромное событие было. И когда я после этого, счастливый, вернулся в усадьбу, меня встретили две простые женщины на прешпекте и спрашивают: Владимир Ильич, до нас дошли счастливые вести, как там наш будущий директор? Я сразу и не понял, что они имеют в виду. А они уже предрекали сыну будущее. Конечно, он сам будет выбирать свою дорогу. Но то, что он абсолютно открыт этой жизни, что он любит всех, что он хороший человечек, это уже понятно. И еще раз возвращаясь к его рождению, скажу, что первые минуты и часы его жизни были самым большим откровением вообще о жизни и судьбе человека.

 - Такое сильное чувство было, когда он появился?

 - Сильнейшее. Мне показалось... и потом я специально попросил разрешения посмотреть других родившихся детей, чтобы проверить свое ощущение, и оно подтвердилось. Они рождаются такими сморщенными, как старички, с удивительно мудрыми и все знающими глазами. Полное ощущение, что они знают об этой жизни гораздо больше, чем мы. Именно поэтому их крик: потому что они вышли из мира уютного и самодостаточного в мир, который встречает их не всегда ласково. А в глазах снисхождение к нам, живущим и не помнящим, что там, за порогом. Потом и кожа начинает разглаживаться, и выражение лица - смягчаться. Они принимают мир таким, какой он есть, и становятся младенцами с этого момента. Поэтому, когда у матери отнимают ребенка и уносят после рождения, а отцы вообще получают через неделю готовый сверток, - то это совсем другой человек. Тот же самый, но переживший фантастическую эволюцию. Изо дня в день я наблюдал за ними, потому что мог находиться там рядом с женой и ребенком. Мне еще кажется очень важным это для психики матери, которая все время чувствует поддерживающую руку и знает, что ее ребенок рядом, и для ребенка, который не испытывает стресса от того, что его куда-то уносят и приносят на кормление. Возможно, этому мы обязаны тем, что наш Андрей абсолютно неистеричен, спокоен и счастлив. Хотелось, чтобы он это сохранил, при этом научившись бороться и побеждать, потому что это абсолютно необходимо в нашей жизни.

 - Реальная жизнь к этому зовет.

 - Хоть мы от нее далеко ушли в нашем разговоре. С одной стороны, я счастлив этому течению разговора - оно совершенно естественное. Но реальная жизнь суровее.

 - Хорошо, когда у человека есть большие пространства душевные, для жизни это полезно, потому что и реальная жизнь наша строится нами. Я желаю вам добра и удачи в вашей деятельности. И, может быть, стать новым Толстым в литературе...

 - Я очень стесняюсь даже самому себе признаться, но желание писать возвращается. А когда желание возвращается, когда оно сильное, ему в какой-то момент перестаешь сопротивляться. И, может быть, что-то получится.